– Не знаю. Уйди, не ластись…
– Не уйду, – зло сказал он. – Хватит, надоело.
И откинул одеяло, заломил ей назад руки, но она была сильнее – вырвалась, убежала за занавеску.
– Что же это делается, люди добрые! – закричал Михаил, разбудив всех. – Доколе терпеть можно?
Прибежал Афанасий Сергеевич; из дверей, держа в дрожащих руках лампу, выглядывала испуганная Прасковья Григорьевна; отталкивая ее, что-то говорила Евфросинья.
Михаил в одних кальсонах, наступая на завязки, толкался по комнате, кричал:
– Ведь отказывался я от нее, не хотел брать!.. Как же так, маменька, батюшка, образумьте вы ее, что ли? Жена должна с мужем спать. А она… не по-божески это… Что ж делать-то мне теперь? Без денег оставили. Брат Василий обещал…
– Замолчи, срамник, какие такие деньги? – сказала Евфросинья. – Прикройся хоть! Учить тебя, что ли, как с бабой обходиться… Теленок!
– Так ведь она…
– «Так ведь она»! – передразнила Евфросинья. – Молчи, прикройся, говорю! Тьфу, срам! А Ксенька где?
Но Афанасий Сергеевич уже нашел Ксению за занавеской, куда она спряталась. Он вытащил ее на середину комнаты и молча, ожесточенно бил кулаками.
– Батя, не надо, грех ведь, батя! – кричала Ксения, закрывая руками голову, а он бил ее и бил.
– Ничего, – говорила Евфросинья, – это не грех, это для науки, без зла.
И тогда вскочила Ксения, бросилась к двери, сдернула с вешалки пальто и босиком, в легком платьице, в котором спала эти дни, выбежала на улицу.
Она долго бежала по темной дороге, слыша топот за собой, крики, и наконец остановилась, прижавшись к холодному, влажному стволу дерева. За ней уже никто не гнался. Она была одна на краю ночной деревни. Лаяли собаки, где-то зажегся и потух огонек. Ксения надела пальто и пошла, тяжело поднимая облепленные грязью ноги. Она не знала, куда шла, – не все ли равно, куда идти! Холода она не чувствовала, не слышала ветра, не видела дороги. Она шла лесом, потом полем, потом снова лесом… Над нею в холодном, темном небе мерцали звезды. Она прошла деревню, другую и шла все дальше, не отдыхая, не останавливаясь. Но вот упала и заплакала. Она плакала долго, сидя на мокрой земле, не чувствуя облегчения от своих слез. И снова поднялась, и снова пошла. Теперь она знала, куда идет, но, когда подошла к дому Алексея, ужаснулась: «Не простит мне этого господь».
– Ты сам, сам во всем виноват, – прошептала она, подняв глаза к далекому небу, – ты мог сделать все по-другому, а вот не сделал. Где же твое милосердие, господи? Злой ты, жестокий!
И хотя она испугалась страшных своих слов, но не стала на этот раз просить прощения.
Дом Алексея спал, спали черные деревья в саду, спал мотоцикл, и Алексей тоже спал, и мать его тоже спала.
Ксения пришла туда, куда шла, ей нужно было сделать еще шаг, один лишь шаг, но она не сделала его. Она не могла войти в этот дом и потому, что боялась еще бога, и потому, что стыдно ей было перед Алексеем, перед всеми людьми.
Плача, обжигаясь голыми ногами о мокрую траву, она свернула с дороги, неожиданно увидела внизу звезды и догадалась, что стоит на обрыве над озером. Озеро было темнее неба, темнее ночи, от него несло холодом, и седые звезды дрожали в нем, как в ознобе. «Батя, а мои слезки тоже здесь будут?» – услышала Ксения чей-то детский голос и поняла, что окончилась ее жизнь…
