«Почему молчите где Юрий Прялкин что с ним зпт КАКИЕ приняты меры тчк он пропускает школу помогите вернуть зпт свяжитесь с милицией родители ПРЯЛКИНЫ».
— Вот такое дело, Юра. Что? Как, не хочешь домой? Понравилось здесь? Ну, милый, мало ли что… Я ж тебе прочел телеграмму: «помогите вернуть». Вот, братцы, в какое положение вы нас ставите. Отпусти тебя, ты ведь сбежишь? А сопровождающих у нас нет. Ладно. Работается-то хорошо? И друзья уже есть? Поселили-то где тебя, в палатке? Хорошо. Ну-ну, а родителям ты все-таки напиши.
«Юрий выезда отказался настоящем трудоустроен зпт его адрес Братск-8 отдел кадров тчк милиция нами проинформирована горкомол ЧУПРИН».
Героика
Работник многотиражки пришел на котлован в бригаду бетонщиков. Нашел звеньевого Приходько.
— Мне бы что-нибудь… — Он хотел сказать «что-нибудь выдающееся», но не успел. Того позвали. Испортился перфоратор. Приходько снял верхонки, начал возиться с инструментом. Иногда совал озябшие пальцы в карман. Скоро перфоратор снова затрещал.
— Да, я слушаю.
— Мне бы что-нибудь…
Звеньевого опять позвали, плохо держался опалубочный щит на самом верху. Приходько ловко полез под перекрытие, цепляясь за арматуру, с трудом закрыл щит. Спустился и, вытирая пот, сказал:
— Вы извините. Так что вас интересует?
Но разговора опять не получилось. В блок спустился злой чумазый парень и сказал, что наружный болт не затягивается: сорвалась резьба. Приходько взял ключ и сказал: «Я сам». Привязав ремень, он повис на большой высоте. Далеко внизу проваливалась из-под льда в узкий проран расплавленная, черная, тяжелая, как чугун, Ангара. Битый час проболтался Приходько на морозном ветру. Спустился, стряхнул с одежды ледок. Но день был горячий, и он куда-то бегал насчет подачи воздуха, что-то передвигал и только перед самым перерывом подошел к гостю.
— Очень прошу извинить. Прямо некогда. Вот теперь слушаю.
— Мне бы что-нибудь интересное, — сказал тот. — Ну, какой-либо факт, что ли… Героика нам нужна.
Звеньевой задумался, вытирая черные, помороженные и потрескавшиеся пальцы, сказал извиняющимся тоном:
— Да, честное слово, не знаю уж что… У нас обыкновенно все. Может, в соседней бригаде посмотреть?
Газетчик засунул блокноты в карман, стал собираться.
— Что в соседней… В соседней, как и у вас! Вот так всегда. Ну, я пошел.
Морские песни
Мы вместе служили на Тихом океане и вместе приехали в Братск. Еще в вагоне Васька положил руку на столик и сказал:
— Братва, впереди гражданка. Дел много, давайте, чтобы поначалу без девчонок! Толик, Федор, договорились?
— Договорились, — сказал Толик и вздохнул. Я ничего не сказал.
Еще привезли мы проигрыватель с пластинками. Пятнадцать черных блестящих кружков с морскими песнями. Когда вечерами в других комнатах общежития «гоняли» Шульженко, и еще эту: «До чего ж ты хороша, сероглазая…», и другие разные, мы включали на полную мощность наши морские. У нас были разные: «Плещет волна штормовая», «Тот, кто рожден был у моря» и еще одна долгоиграющая на итальянском языке. Там под гитару тенор очень приятно выводил все время: «А морэ! А морэ!» А в другой песне — «Бела морэ!», что очень было похоже на Белое море.
Васька, длинный, драчливый, очень беспокойный вообще, обычно замолкал, слушал и неожиданно выводил:
— Это вам не то, что какие-то глаза! Море! Умный все-таки народ итальянцы!
Толик никогда не спорил. Он был спокоен и голубоглаз. И где-то внутри носил, никому не мешая, свое лирическое спокойствие. Впрочем, мы с Васькой давно подозревали, что он потихоньку влюблен. За такими флегматиками только следи…
Иногда мы ходили на танцы, которые устраивались в красном уголке третьего общежития. Мы надевали ботиночки, суконные брюки, а Васька свою кепку. Пройти по Братску так, словно ты только сошел с корабля, поблескивая «корочками» и делая вид, что сорокаградусный мороз совсем не «так уж», считалось у нас шиком. А тут девушки из «третьего» пригласили нас на Новый год.
Здесь-то сомнения наши подтвердились вполне. Толик танцевал весь вечер с одной и ни черта не видел вокруг, так как глазел на нее во всю голубизну своих телячьих глаз. Потом они вообще отгребли в неизвестном направлении.
— Ясно. Мальчик пузыри пускает… — процедил Васька и добавил: — Я знаю, эта красавица из десятой комнаты. Пойду воспитывать мальчика!
И он исчез. Я ждал целый час, пока Васька его воспитает, не дождался и побрел в десятую комнату. Там было три девушки. С одной из них сидел Толик, с другой сам Васька, — видимо, здесь у него воспитывалось легче. Третья, маленькая, интересная девушка, весело пригласила меня:
— Пожалуйста, к нам за стол!
— Кто же это пузыри пускает? — спросил я Ваську.
Я ушел к себе в общежитие и лег спать. Я слышал, как пришел Толик и стал заводить пластинки. Наши морские песни. «А морэ… морэ!» — пел итальянец. Толик слушал и чего-то посмеивался. Потом, громко пристукивая заледеневшими ботинками, вернулся Васька. Толик что-то сказал ему, и оба начали хохотать на все общежитие. Я сел в постели.
— Хо-хо! — орал Васька.
«А морэ… А морэ…» — пел на всю комнату тенор.
— Чего орете? — спросил я.
Толик показал на пластинку и полюбопытствовал:
— О море поет?
— Да, а что?
— Дураки мы, — сказал Толик. — Девушки сказали, что по-итальянски «аморэ» — любовь.
— «Бела морэ» — прекрасная любовь, — подтвердил, ухмыляясь, Васька. — А черненькая тебе привет передавала…
«Аморэ», — пел тенор, обманувший нас. Но лица у ребят были такие, словно он пел о море. И я подумал, что мне почему-то тоже приятно слушать эту песню, тем более, что черненькая — мне привет…
Мы сидели втроем и слушали. И казалось, что нашему зрению открывается новое, удивительное море,
