— Извини…
— …те, — подсказал Моцарт. — Меня зовут Владимир Дмитриевич.
— Давай эскулапа, у него кровь изо рта идет!
— Извините… Владимир… Дмитриевич, — вник толстяк в ситуацию.
Моцарт сел. Ощупал голову.
— Теперь все вон. Все до единого! — распорядился властно и не пошевелился, пока комната не опустела.
Дыхание пациента было поверхностным, кожные покровы — бледными, пульс — сто сорок, систолическое артериальное давление — шестьдесят, центральное венозное — на нуле… Моцарт понял, что, если сейчас он не выведет раненого из шока, на свете станет одним врачом меньше: после инцидента с толстяком бандиты разорвут его на куски.
4
До самой темноты он боролся со смертью. Боролся честно, один на один, попеременно выполняя функции нарколога, реаниматора, кардиолога, санитарки, медсестры, мечась между лекарственным столиком, биксами и капельницей с суетностью человека-оркестра.
Промедол угнетающе подействовал на дыхание раненого, приходилось периодически давать ему маску наркозного аппарата с закисью азота; во избежание аспирации кровью — ввести воздуховод. Индекс шока скакал, сознание периодически возвращалось, но на вопросы раненый не отвечал и на боль не реагировал. К вечеру пульс выровнялся, дыхание успокоилось, температура упала и он уснул.
Глядя на его почерневшее лицо с запавшими щеками и глазницами, на мокрые, свалявшиеся волосы, Моцарт подумал: неужели и этот человек, чье исцеление связано с угрозами и насилием, станет ему дорог, как становились дороги все, кого удавалось отбить у смерти? Спортивный ли азарт, гордость ли за проделанную работу привели его к решимости выходить этого неизвестного во что бы то ни стало, а там уж — быть, чему суждено.
«Куда они меня все-таки привезли? — силился сообразить он, словно гул низколетящего самолета или собачий лай за окном могли что-то прояснить. — Похоже на дачу высокопоставленной особы… этот забор с проволокой, охрана… Почему они послали за мной?.. Кто меня подставил?.. Впрочем, не меня, так другого…»
В комнате вновь появился высокий, который, как заключил Моцарт, был здесь за старшего.
— Как он? — перевел миролюбивый взгляд с притихшего пациента на врача.
— Спит.
— Что-нибудь нужно?
— Перебьемся, — воспользовался Моцарт случаем отыграться за нанесенную обиду: перемирие с тюремщиками в его планы не входило.
Он отвернулся к окну и стал смотреть на быстрые рваные облака, сгущавшиеся на горизонте. Ширь, воля, воздух, простор по ту сторону редколесья… Красное солнце, вкрадчивые глаза незнакомых людей, угодливо-опасливые предложения помощи… Где-то все это уже определенно было… Ощущение недоступной свободы, солнце, на которое больно смотреть…
Году, кажется, в 1762-м… Они с отцом приехали в Вену, и там он заболел скарлатиной. Он вот так же лежал у распахнутого настежь окна и смотрел на красное солнце; какие-то люди приносили лакомства, а он не мог глотать — болело горло… Кажется, пролежал тогда дней десять. Но недобрый осадок на душе остался не от болезни: венцы, боясь заразиться, отменили концерты, и отец увез его в Прессбург… На обратном пути в столицу уже не заезжали — у отца кончился отпуск…
— Погодите! — окликнул высокого Моцарт. — Вы можете раздобыть проигрыватель? Проигрыватель и пластинку — что-нибудь из раннего Моцарта?
Высокий понял: за двое суток от страха и бессонницы у эскулапа «поехала крыша».
— А Бетховен не подойдет? — спросил он осторожно, заглянув в бесноватые глаза.
— Да нет же, нужен именно Моцарт!..
— И именно ранний?
— Желательно…
Высокий еще раз измерил его взглядом с ног до головы и, не ответив, удалился.
В полночь пациент очнулся и попросил воды. Моцарт поднес к его губам мензурку. Походило, кризис миновал и теперь дело пойдет на поправку.
— Спи, брат, спи, — сказал он, подкладывая под голову пациента взбитую подушку. — Надо много спать, слышишь?
— Слышу, — неожиданно отчетливо откликнулся тот. — Не уходи.
— Не уйду.
Через минуту он опять погрузился в сон, на сей раз глубокий и спокойный.
На рассвете погода испортилась, частые мелкие капли Дождя застучали по карнизу.
Моцарт сидел у окна, курил и думал, что об угоне «скорой» уже, должно быть, написали газеты, а значит, и о нем — Антонина и Авдеич наверняка все рассказали.
Он осторожно выглянул в окно. Под дождем никого не было. Если прыгнуть со второго этажа на клумбу… А дальше? Дальше-то что? Проволока наверняка под напряжением, у ворот — охрана, снаружи тоже…
— Уходить надо! — неожиданно заговорил раненый. — Уходить! Возьмите его с собой!..
«Бредит, — понял Моцарт. — Или что-то хочет сказать?» Он подошел, склонился над постелью.
— Куда уходить? — спросил негромко. — Кто вы? Как вас зовут?
Раненый открыл глаза, испуганно уставился на него.
— Нет… ничего… — произнес шепотом.
В комнату заглянул толстяк, молча оценил обстановку. Появление охранников всякий раз, как только раненый приходил в себя, навело Моцарта на мысль о микрофоне, скрытно установленном в комнате. Значит, они ждали, когда он очнется и заговорит? И как только получат интересующую их информацию, так уберут его за ненадобностью?..
После перестрелки и захвата «скорой» бандиты выехали из Москвы целой колонной, беспрепятственно миновав посты и пикеты. Сообщение же человека в темных очках о перехваченном разговоре милиции их испугало и заставило наскоро ретироваться. Скорее всего они взяли его в заложники и ждут, когда им заплатят за него деньги… Кто он? Депутат?.. Банкир?.. Личность, вероятно, известная, но Моцарт телевизора дома не держал — хватало музыкального центра и фонотеки, унаследованной от матери.
Ему стало вдруг и смешно и обидно оттого, что он вынужден думать о вещах, свойственных террористам и сыщикам. До сих пор перестрелки, захваты заложников, бешеные деньги и все прочее, чем пестрели газеты, ни в коей мере его не затрагивало — он был сыт по горло своими собственными проблемами и житейскими заботами, работой, за которой проводил большую часть суток.
Решение пытаться спастись бегством отпало, едва он подумал о раненом заложнике: «А как же он? Что будет с ним? Имею ли я право уйти на свободу или даже на тот свет, если этот уход будет стоить человеческой жизни? Тогда не нужно было унижаться, изначально подчиняться насилию. Остается смирить гордыню и думать о том, кому хуже…»
Он протер лицо ваткой со спиртом, сделал несколько физических упражнений, понимая, что если сейчас уснет, то его не поднимут никакой силой. Холодный чай с лимоном, оставшийся со вчерашнего вечера, незначительно, но все же отогнал усталость.
«Нужно поставить его на ноги. Сколько на это уйдет?.. Неделя, две, месяц?.. Выходить его до конца и убежать вдвоем!»
