гордости.
28 Августа. Понедельник. 24-го выехал из Ельца, 26-го в Питере.
Паника в провинции: обреченный город, страшный город. А едет много: спасать своих, кончать дела. Теснота, семейные сцены: толкнешь — заругается, извинишься, так мало ему: на чай просит. Все придираются.
— Скоро слезывать будете? — спрашивает кто-то. Я говорю соседу:
— Вот как русский язык коверкают: надо сказать слезать, а он слизнуть.
— Товарищ, прошу не критиковать демократию!
— Без критики не обойдешься…
Носильщики на ходу занимают вещами и кричат свои нумера дико. Делегат ж. д. съезда и Акакий Акакиевич. Делегат попадает в купе.
Балабинская гостиница: за три бутерброда и стакан чаю 6 р.! У Петрова-Водкина < 1 нрзб.>. Разбалованные солдаты с гармоньями, и девки поют.
У Иванова-Разумника.
Запрет уборной: солдаты. Офицеры боятся солдат.
1 — го Сентября в ночь на 2-е. В Смольном вся ночь до трамвая. Историческое заседание.
Большевики — это люди обреченные, они ищут момента дружно умереть и в ожидании этого в будничной жизни бесчинствуют.
— Не умереть, товарищи, а жить надо! — возражают им меньшевики.
Говорят, что от кронштадтцев-матросов сами вожди еле-еле отбиваются: до того им хочется поскорее выступить. Боль-шевики-кронштадтцы и люди природы, жизни — казаки, вот две крайности. На юге с Калединым поднимаются казаки, на севере большевики. Грозят казаки отрезать север от юга.
Чернов — маленький человек, это видно и по его ужимкам, и улыбочкам, и пространным, хитросплетенным речам без всякого содержания. «Деревня» — слово он произносит с французским акцентом и называет себя «селянским министром». Видно, что у него ничего за душой, как, впрочем, и у большинства настоящих «селянских министров», которых теперь деревня посылает в волость, волость в уезд, уезд в столицу. Эти посланники деревенские выбираются часто крестьянами из уголовных, потому что они пострадали, они несчастные, хозяйства у них нет, свободные люди, и им можно потому без всякого личного ущерба стоять за крестьян. Они выучивают наскоро необходимую азбуку политики, смешно выговаривают иностранные слова, так же, как посланник из интеллигенции Чернов смешно выговаривает слова деревенские с французским de. «Селянский министр» и деревенские делегаты психологически противоположны настоящему сидящему мужику.
Хороший еврей Либер, вообще все эти евреи, участвующие в деле, грозящем неминуемой петлей, люди чудесные, куда лучше русских, цвет подлинной Иудеи.
Во что Авксентьев превратился! Говорили, что это русский Жорес… Вот неправда. Это Столыпин. Даже и во внешности есть что-то общее: и какая-то деревянность, и солидная честность, и речистость.
Мария Спиридонова выступает от социалистов-революционеров, интернационалистов. Она худенькая и маленькая, как Вера Фигнер. Простенькое лицо ее прелестно, как хорошая подробность настоящей России. Только она рано подсыхает, и ее интернационализм и пенсне на носу и желтеющее лицо — все это как первая черная голая ветка деревьев, когда осенью с них опадает листва.
Какая разница впечатлений от заседания Советов теперь с тем заседанием в Морском корпусе, когда вынесли резолюцию о мире всего мира! И тогда, конечно, все эти рыбки социализма были уже в сети, но сеть была незаметна, потому что шли по глубокому месту. Теперь она уже в самом хвосте пруда, и вот-вот ее вытащат на берег, на сухое место и вытряхнут из нее рыбу, а головастиков и лягушек бросят опять жить в пруду.
В какой дом ни пойдешь — везде сочувствие Корнилову. Кажется, это Богданов сказал, что когда демократия сильна, то она вступает в коалицию. И вероятно, она теперь очень слаба, отказывая кадетам.
Популярность Керенского выросла больше от казаков (так буду называть «буржуазию»), чем от большевиков («демократии»), они держались за него как за спасителя компромисса (жизнь есть компромисс). Теперь Керенский склоняется к большевикам, и «казаки» его отпадают, и вдруг слышишь на улицах, как ругают Керенского.
О, бедный Смольный, о, моя Грезица [288] бедная в белом зале среди окурков и солдатского дыму! По длинному в целую версту, как монастырский, сводчатому коридору ухожу я далеко, далеко от гражданского скрежета, и вот она встречает меня, белая наша Грезица, и потом идет со мной в белый зал с могучими колоннами. На белых стенах мало-помалу голубеют стекла, о, как красиво! И потом, когда рассвело, выхожу я на улицу, и там, в тихой необычайной красоте, долго не могу оторваться глазами от этой чудесной сказки Растрелли.
Писатель и есть действительный и не мнимый пролетарий, он должен продавать не свою физическую силу, как рабочий на фабрике, но духовную, которая есть сущность физической силы, и притом так исхитриться, продавая, чтобы остаться неподкупным [289].
Революция страдает отсутствием мудрости, которая имеет зоркий взгляд на обывателя. «Нельзя переделать сразу», — говорит человек жизни («обыватель»), а революционер хочет сразу. Соприкоснуться с нашей землей в революцию, <значит> понять тягостный скорбный путь изменений к лучшему.
Варвар в Мариинском театре, с шишками напряжения на лбу, скуластый, серьезный.
Рассвет: у запертой булочной против изображения хлеба сидит на камушке первая очередная старуха…
В трамвае пьяный солдат затеял спор и ругается по-матерному, все возмущены, комиссар подходит к нему, уговаривает, а он комиссару:
— И разговаривать с тобой не хочу, белая шляпа, комиссионер какой-то, а я от прав народа солдат и знать тебя не хочу.
Тут же сидят бессловесные офицеры, и вся публика в бессилии ничего не может ответить пьяному бесчиннику.
Мы теперь дальше и дальше убегаем от нашей России для того, чтобы рано или поздно оглянуться и увидеть ее. Она слишком близка нам была, и мы годами ее не видели, теперь, когда убежим, то вернемся к ней с небывалой любовью.
8 Сентября. На Бассейной в подвале клуб «Земля и Воля» [290]. Потолок низенький, а стены в красном, Мария Спиридонова сговаривается с шайкой рабочих и солдат — «левых социалистов-революционеров-интернационалистов». Маруся, страдающая душа, настоящая, как в святцах, мученица нетленная. Вокруг нее освобожденные. Особенно лезет в глаза какой-то Фишман, самодовольная морда, гордая своей плюшевой шляпой. Из района лезет он в Центральный комитет, а там 800 руб.! Солиден, деловит слесарь, тоже с немецкой фамилией Кейзер, и еще несколько подобных лиц говорят, отлично знакомые с техникой выборов. Остальная масса бессловесная, особенно солдаты: сидят и впитывают в себя «Землю и Волю», а когда понадобится, ахнут. Так их организовано здесь сто тысяч.
— Да, — говорю Разумнику, — это какая-то вера…
— Царство Божье на земле! — отвечает он.
— Не соблазняете ли вы малых сих?
— Мало ли что: кто подлежит соблазну, тот соблазняется, а кто не подлежит, того не соблазнишь. Вот как женщины…
— Выходит, — отвечаю, — возьми любую «подлежащую» и соблазняй? нет, почему-то неловко…
— Это пожалуй!
Вы идете по России и видите везде опустевших озлобленных людей с расщепленной душой и спрашиваете себя: где же народ? Раньше вы давали себе ответ так: в армии. Теперь армии не существует. И вот ясно, что вся душа народа занята перевязкой веревочками этих колоссальных организаций.
Брошена земля, хозяйство, промышленность, семья, все опустело, все расщепилось, озлобилось, в десятый раз умерли всякие покойники: Тургенев, Толстой, закрыты университеты, еле-еле живут люди в городах, получая 1/2 фунта хлеба в день, и весь этот дух народа ушел вот сюда, в эти организации…
