8 Февраля. На женском диспуте.
Раз на Невском проспекте у всех на виду поставлен памятник замечательной женщине, то, кажется, что же тут спорить еще: Екатерина, мудрая императрица и друг просвещения, говорит мне в пользу женщин гораздо больше, чем адвокат-феминистка или какая-нибудь знаменитая суфражистка.
И народ русский я тоже в этом отношении хорошо знаю: «колотят» жен не мужья, горе колотит, пьянство, нужда, тьма. Не могу удержаться, чтобы не рассказать здесь одно летнее наблюдение в деревне. Прибежали в деревню ребятишки и говорят, будто в поле на березе женщина сидит, вся в крови, а сказывал им об этом пастух. Староста с понятыми отправляется к березе, спрашивает пастуха: правда ли, что была тут женщина в крови.
— Была, — отвечает пастух, — только это не женщина, а мадам.
«Мадам» — это обыкновенное название женщин, состоящих в свободном браке.
Я собрался на петербургскую дискуссию по женскому вопросу, подхожу к вешалке, где висит мое пальто, и вижу — тут стоит почему-то метла. Спросил Аннушку, почему, для чего в моей квартире появилась метла. Оказывается, что это муж ее, дворник Иван, приходил сюда и забыл метлу. Шуткой говорю Аннушке, что, может быть, это Иван учит ее этой метлой <уму-разуму>.
— Нет, не поучит!
— А если все-таки вдруг да вздумает.
— Нет, не поучит. А вздумает, так и не увидит меня.
— Куда же пойдешь от него?
— А в прачки! Нынче ведь так, нет такого права.
Собираясь идти на дискуссию по женскому вопросу, я уж, конечно, обратил внимание на <понимание> права.
— Аннушка, — говорю серьезно, — а как же в таких случаях с детьми?
— С детьми просто: девочку ему, мальчика мне. Нынче это просто!
— А если он пожелает хоть одного мальчика?
— Ни одного! Нынче закон простой: мальчик мне, девочка ему, а я в прачки, <работать пойду>, мальчика мне, девочку ему, и кончено! И кончено!
Потом на лестнице, когда я спускался на дискуссию, а она со мной к дверям, как взбудораженная курица, все кудахтала и все повторяла:
— Мальчик мне, девочка ему!
И вовсе я не уверен, что почти той же метлой, если он выпивает, она не отколотит его.
Под этим впечатлением приехал я на диспут по женскому вопросу, и вот вижу — на кафедре женщина-великан выбрасывает сильно руками слова (так мне казалось, что она выбрасывала их сильным взмахом руки). Одно слово брани с особенной ненавистью, с особым подчеркнутым значением:
— Мужшш-чи-ны!
И в ответ громогласные аплодисменты множества других женщин, наполняющих зал.
Как будто множество сердитых аннушек, вооруженных метлами, собираются бить ненавистного Ивана. Как будто это продолжение какой-то ожесточенной семейной сцены, где вот Иван заменился этим мужшш- чи-ной.
Я проталкиваюсь к устроительнице вечера: она в полном отчаянии; вокруг нее тоже все в отчаянии и повторяют: он, он не приедет!
— Кто он?
— Он? Вы не знаете? N. — умный противник женского движения. Без него видите, что получается.
Звонят по телефону. Не действует телефон. Посылают курьера. Нет, он не приедет! Отчаяние.
А весь зал гремит рукоплесканиями, и гигантская дама бросает слова:
— Мужшш-ская однобокая политика! Мужшш-ские вековечные предрассудки!
Между прочим, и я пришел исключительно из-за противника, потому что мало я женскому движению современному сочувствую <всерьез>.
— Скажите хоть вы что-нибудь! — обращаются к довольно мрачному молодому человеку.
— Я против женского движения? — удивляется он. — Как я могу быть против женского движения, если в Петербурге на самом видном месте <на Невском> стоит Екатерина Великая, мудрая императрица и правительница!
Нет противников! Мужчины один другого лучше: Шингарев и Кокошкин — вот красноречивые защитники женщин [36].
— А между тем они есть, — говорит одна женщина, — только они никто не выступают, должно быть, они лишены способности связать логично свои мысли (бюрократия), а так они есть, <противники>.
Молодой человек собирается с мыслями и говорит:
— Здесь ссылаются на общечеловечность, а для меня это звук пустой: существуют только биологические враги М. и Ж.
Трудно описать ту бурю, которая поднялась в рядах, какой свист, не дают говорить. С большим трудом удалось успокоить.
— Выслушайте противника.
— А я вовсе не противник, — заявляет молодой человек, — я не противник, защитник, только я стою не за равноправие М. и Ж., а за их самодеятельность. Ж. должна создать такую новую культуру, совсем не похожую на М. Я только против революции, против суфражисток [37] .
— А разве мы <стоим> за революцию, мы тоже за самодеятельность: женщина созрела…
Выходят одна за другой <женщины>. Нет противников!
А между тем сколько их! Сколько их в затаенных уголках сердец здесь присутствующих мужчин и в особенности самих же этих женщин, если вызывать на бой «мужшш-чи-ну». Но нет того сурового женского противника, который мог бы осмеять женские права, <признав> справедливость содержания. Его ищут. И его нет.
Индивидуализм есть подчеркнутая слабость.
10 Февраля. Не совсем это совпадает с годами, но есть такое чувство своего настоящего возраста, и видишь, чем занимаются, чего ищут люди моего возраста, т. е. сначала увидишь это, а потом догадаешься о своем возрасте, что вот потому-то и обратил на это внимание, что возраст такой пришел. Теперь, например, вижу я, как люди добиваются из последних сил власти: Мережковский, Горький и, должно быть, Иванов-Разумник [38]. Наигрались — и кончено, полезай в берлогу, да здравствует общественность, долой индивидуализм!
Если только футуристов не подберет какой-нибудь высоко даровитый человек, то люди, подобные Горькому и Мережковскому, могут создать реакцию.
Ремизова как человека нет совершенно: [39] человек, должно быть, весь в Серафиме Павловне, она его поглотила и направила. Теперь она уговаривает его покончить с собой, а вслух мне говорит о бесцельности самоубийства, так как все равно потом будет продолжение. Что это такое? А человек она такой, что говоришь «по душе», то принималось это, как милость, а когда скажет «жалею вас», то жалость эта не обидная, а как дар. И еще удивительно, что, несмотря на все ее внешние и внутренние достоинства, отчего-то при ней умерщвляется всякое чувственное влечение, как бы умираешь совсем, и в то же время все понимаешь с высоты: какая-то твердыня неприступная с такой далекой снежной вершиной, что люди в долинах и помыслить не смеют взойти наверх.
К рассказу «Невеста»: [40] она, Маруха эта самая [41]. Значит, девушка эта со снежной вершины, и вот она почувствовала прикосновение к своему тайному, самому тайному, и на мгновение сдается, чтобы потом в другое мгновение на этом же месте стала выситься гора с неприступной снежной вершиной — тут два пути, или монахиня, или Маруха (снежная гора) — гордая монахиня из интеллигенции в Шамордине [42] и смиренная Феврония: монахиня — правда, смирение, Христос; и Маруха — гордость, феминизм, директор английского банка [43], как смерть, смерть (до чего же это ясно, ясно в Серафиме Павловне).
И вот интересно представить себе юношу и девушку, которые в долине, но видят эту снежную
