спасен.
— Ты как думаешь, лед ниже нуля, или только при нуле может такой лед замерзать? — спрашивает он.
И ему так хочется, чтобы сад замерз, иначе гибель родительскому саду неминучая. Хочется ему этого так же, как нашему доктору в Японскую войну хотелось поражения России.
— Неестественно, — говорит он, — а так есть, и, по-моему, тут в основе какая-то неправда, несправедливость.
Проходили с Николаем Михайловичем мимо дров и вспомнили, что вчера в комитете постановили дрова запретить продавать и реквизировать их безвозмездно.
— Значит, мы останемся без топлива?
— На этот год оставят.
— А дальше что? — И вдруг, посмотрев на парк: — А впрочем, этой елки хватит на неделю.
И стал развивать дальше свою мысль, и неожиданно мы решили, что это очень хорошо, липы заменят яблоки, они росли неправильно, теперь все вырубят и новый парк насадят.
— И нечего жалеть, если новый.
— А если ничего не будет?
И если так земля, как она есть за парком, эта выпаханная, истощенная, изрытая оврагами земля останется? Но это невозможно, это очевидно, что все для обновления земли совершается.
Страх перед Европой. Совершилось то, что смутно ожидалось в начале войны при неудаче с Самсоновым в Восточной Пруссии [256], когда при этом наступлении железного врага на время подавила наша неправота к земле, к земному устройству, перед ленивым, блуждающим по голому темнеющему горизонту большака взором предстал европеец со своим рабочим днем…
Мы работать не умеем, но из своих медвежьих углов, обеспечивающих полуголодное существование каждому, завистливо смотрим… А в сущности, европейские государства но отношению к России — лишь карликовые крестьянские хозяйства вокруг колоссальной помещичьей экономии.
Барин из прогоревших.
Моя дача в старой усадьбе в революцию стала моим большим нервом, который мужики вечно задевают, вечно раздражают, и так, что не рад этой революции, лишившей меня пристанища. Недавно лишили меня запаса ржи и раздали его бессмысленно крестьянам, которые богаче меня, на днях лишат запаса дров, поговаривают о том, чтобы в мой дом перевести волость. Никому нет дела, что семена клевера я купил на деньги, заработанные в социалистической газете, что жалованье моему единственному рабочему идет тем же путем. По-видимому, не только земля объявлена общей, как вода и воздух, но и талант мой писать. Не только сад, посаженный моей матерью, объявлен общим, но и мое личное дарование, которое всегда было моей гордостью за независимость… Земля поколебалась, но этот сад, мной выстраданный, насаженный из деревьев, взятых на небе, неужели и это есть предмет революции?
Голос со стороны большевика: «Зачем ты свой талант капитализировал? Твое собрание сочинений есть капитал и рассказы твои и статьи дают деньги, ты со своим талантом арендован».
— Кто это такой? — спрашивают мужики, показывая пальцем. — Барин, т. е. бывший барин, а теперь гражданин. А, между прочим, из прогоревших.
Самолюбие.
Весть о социалистическом правительстве хороша тем, что вместе с тем появляется надежда на откровенное решение вопроса о земле. Нет ничего подлее современности: по внешности порядок «ввиду необходимости дружного обсеменения земли», а внутри напряжение хаоса. Про себя решено землю помещика отобрать, про себя каждый тащит из именья, что может, а снаружи сельский комитет дает ручательство, что сучка не возьмут, делают смешные выступления ревности: помещик будто бы плохо следит за собственностью, ему делают замечания. «Вы пускаете корову в свой лес!» — замечает комиссар. А ночью сам пускает в молодой лес свою лошадь, и деревня пускает все стадо. Эта маска порядка во имя грабежа пришлась очень к лицу русскому мужику. И поистине великое дело сделает правительство, заставив снять эту маску, объявив землю государственной собственностью. Боюсь только, что земля — собственность народа — будет новою маской: под маской каждая деревня будет думать: моя земля, а не твоя, и деревня против деревни наточит нож. Сейчас отводный канал — собственность помещика. Поэтому одновременно с отменой iipaB собственности на землю нужно чрезвычайное напряжение созидательной деятельности волостных комитетов, милиции и т. д. Но невозможно это все ввести под давлением войны, голода, постепенного захвата голью, как буря, и потому самое вероятное, что в ближайшем будущем начнется полоса новой разрухи, и социалисты, члены Временного правительства, раздерутся между собой, и крестьяне с рабочими, и деревня с деревней.
Мельник сказал: «Вы не знаете русского человека, с ним ничего не сделаешь, потому что он очень самолюбив». — «Напротив, — говорю, — в нем очень мало самолюбия». Поспорили, не понимая друг друга. «Ну, как же не самолюбив, — говорил мельник, — кто у нас думает об общем, все только о себе». После этого мы внезапно друг друга поняли. «Государственных интересов он не понимает», — сказал мельник. А помощник на это хмуро заметил:
«За государственность теперь, господа товарищи, можно попасть в каталажку». Он, очевидно, смешивает государя с государственностью. И я объяснил ему разницу. Подумав, он почесал в затылке и ответил: «А п р а л и ч нашего брата смирит».
Гражданка Ростовцева.
Любовь Александровна Ростовцева, в свое время так стоявшая за свое дворянство, подает теперь в волостной комитет бумагу с просьбой нарубить в своем собственном лесу для себя дров и подписалась: «Гражданка Ростовцева». Волостной комитет и не запрещал рубить леса, она сама это выдумала, послушавшись прислуги. Но, видя такое смирение, волостной комитет постановил: «Признать, что леса составляют общегосударственную собственность». А по поводу заявления гражданки Ростовцевой постановил назначить комиссию из трех лиц, которая, осмотрев запасы дров Ростовцевой, установит, действительно ли она нуждается в дровах.
Вообще помещик, оставшийся на месте, сжался в улитку, иногда он даже что-то делает на благо народа, приспособился, живет с ним до встречи с каким-нибудь солдатом-оратором из Совета рабочих и солдатских депутатов и вдруг видит тогда, что нет никаких путей компромисса, что социализма такого он совершенно не понимает.
Земельный Комитет, <председатель> рыжий шут в волости подыскивает причины оправдания, в городе в Земельном Комитете сидит в черной рубашке с ремнем с мстительными глазами эсер и жалуется, что нет у него никаких инструкций — беда! беда!
В день майского ненастья.
Завистливый раб, не работает, лишенный всякого общественного чувства, человек, называемый мужиком, и нетрудоспособный, малообразованный негосударственный человек-разумитель (интеллигент) образовали союз для моментального устройства социалистической республики на глазах у иностранцев.
Блудный сын выгнал из дома отца своего [257] и взял в свои руки дела, которые делали отцы и деды, а он не касался.
Ураган с метелью страшной три дня бушевал у нас в мае, замело все наши поля, завалило снегом крыши, сады, как будто с расчетом перевернуть ход этой обыкновенной весны. Только мы, обыватели, хорошо зная, что природу повернуть невозможно, затопили печи и три дня пили чай без работы. Есть красота в этом урагане, только она проходит, а сидящий у печи остается. И он сидит, да, он прочно сидит и дожидается. Кто мешает нам… (самолюбие) и т. д.
Диктатура.
Диктатура простого народа все-таки не остается надолго, потому что имеет справедливость бича Божья, но не имеет всей справедливости.
Доверие.
— Признаете ли вы Временное правительство? — Признаем. — Доверяете? — Доверяем! А гость из Москвы, солдат, говорит: — Мы доверяем потуда, покуда оно с нами считается, — поскольку оно доверяет нам.
«Граждане, выметайте!»
