погасает в тихой голубой воде озера, и так до поздней ночи озеро все меняется, и когда, наконец, заря потухает совсем, исчезают лесные берега в голубом, и голубое озеро, и небо голубое сливаются, и кажется, наше озеро взяли на небо.
Два раза в год умнейшие птицы вороны становятся дурами: первый раз они глупеют, когда ранней весной начинаются оттепели и они, забывая об опасности, весь день орут в любовном экстазе; другой раз около Троицы, когда у них дети: вместо того чтобы затаиться или отводить в сторону, как делает множество других птиц, эти, когда подходишь к месту нахождения их детей, начинают близко кругом летать и орать.
Не то опустошает родителей, что они тратят средства на своих детей, а что вместе с тем они отдают им мало-помалу свою душу и так много отдают, что потом без детей им жить уже невмоготу. Вот случается в это время война: дети уходят. У одного отца, я знаю, убили всех его четырех сыновей, и когда он остался один, то похож был на дерево с обрубленными сучьями.
Расшиваю во сне золотыми нитками гобелены моей первой и единственной любви. А ей теперь 46 лет! Что бы я мог ей написать?
«Скоро будет 25 лет нашей встречи в Париже. Мне кажется, не очень давно, всего лет десять тому назад, я получил от Вас последнее письмо. Оно было такое жесткое, что напомнило мне старую няню, когда она вычищала кухонный стол тертым кирпичом с квасом и мылом — так и меня поскребло это письмо. А между тем за 25 лет я многих женщин начинал любить и бросал их, а они продолжали любить, писать мне и, наверно, как я Вас, так и они во сне и посейчас рисуют мой гобелен и расписывают золотыми нитями мои седеющие усы.
Из таких снов вышел из меня добрый поэт, некоторые страницы мои будут долго жить. А вся сила моего склада слов вышла из решения: «ты упустил свою женщину, потому что был к ней не очень внимателен и думал больше о себе, чем о ней; так будь же в отношении к этому счастью заботливым хозяином, люби мудро». Это было моей ежедневной молитвой, и благодаря ей я создал свое «святое ремесло».
В эти годы я написал сказку — роман из своего детства — я очень бы хотел послать ее Вам, но, вспоминая мой неудачный опыт послать в тот раз книги, неинтересные для Вас, как-то робею и прошу Вашего разрешения. Мне бы очень дорого было, если бы у Вас нашлась пара хороших слов — у мужчин этого не бывает — но женщину постоянство и верность должны непременно трогать. А какой я верный Ваш друг можете судить из того, что не только помню Вас всю, какая Вы были в 21 год, но даже мог бы нарисовать вторую складочку возле правой груди Вашей наивной девичьей «шотландки».
Приезжал проф. Петровский. Окончена работа о торфе.
Тоже пишет о прогрессе. И у теории (верования) прогресса есть своя роль и соответствующие служители. Но, несомненно, у каждого пожившего человека вставал в полдень его жизни вопрос: «существует ли движение вперед». Ответ: конечно, существует, как несомненно существует дыхание у растений; только это не все у человека, и этот процесс иногда совершенно заслоняется другим процессом, как у растений дыхание становится незаметным, когда оно выделяет благотворный нам кислород.
«Прогресс» означает движение в накоплении материальных ценностей, это «завоевание сил природы», победоносное приспособление человека к новым условиям жизни. Если это движение цивилизации остановить, то сейчас же начнется вырождение и вымирание человека на земле. «Прогресс» — это даже не верование, а бодрость деятельного молодого человека, и этому ощущению человеком физического своего роста ничто нельзя противопоставлять. У нас в отсталой стране проводниками этого ощущения жизни были студенты, молодежь, но так как в общей жизни страны реально прогресса было мало, то прогресс из естественного бодрого ощущения превратился в верование, в «прогрессивное миросозерцание». Раньше это была вера студентов, теперь это перешло к массам рабочих и даже крестьян (Горький). Но… и посейчас у нас это не ощущение бодрости, а верование, потому что в действительности мы не ушли вперед: трактор скорее похож на икону, чем на орудие производства.
«Провалиха».
Прогресс ведет Homo faber[6] (американец).
Но в прогресс нельзя верить, как нельзя верить в деятельность собственных кишок. Прогресс — это общее чувство жизни, а верования истоком своим имеют личность: с точки зрения жизни личности человека прогресс может не иметь никакого значения. Уродливость получается от смешения и подмены того и другого.
Однажды зимой мужичок подвез меня до дому из города. Он был издалека, деревня его Голоперово была в глухом болотном лесу, верст за двадцать от нас. На вопрос его, кто я такой, чем занимаюсь, я ответил по правде, что я сочинитель, книжку пишу.
Прошло много времени. Летней порой приходит ко мне этот мужик. Я успел забыть его, но он напомнил, что подвозил меня зимой. Я вспомнил и спросил его, как пришел он ко мне, повидаться просто или по другому делу. «По делу, — сказал он, — я давно собирался, да все не смел, по делу пришел». Мы вошли в дом мой, и я спросил: «По какому же делу?» — «Вы книжки сочиняете, — сказал он, — сочините мне книжку, я у вас посижу немного, а вы сочините». — «Ну, это не так просто, — ответил я, — скоро нельзя, а все-таки попытаюсь, тебе, наверно, хочется, чтобы я твою жизнь описал». — «Нет, — сказал мужичок, — жизнь моя обыкновенная, мужицкая, известная жизнь. Я хочу попросить вас сочинить мне книжку хорошего обращения».
И вот как удивил меня этот серый, самого серого вида и едва ли даже грамотный мужик, я стал его расспрашивать, зачем нужна ему книга хорошего обращения.
— В деревне-то ничего туда-сюда, все сходит, — объяснил мне мужичок, — а вот как в город поедешь, все будто на другом языке говорят, и хорошо глядеть на людей, совсем люди другие, мне бы вот научиться, а потом бы я в деревне свое завел, так бы и пошло у нас в деревнях, как в городах.
