10
11
12
Птичье хозяйство.
Все это было давно, еще во время моих скитаний, но раздумывая о современном женском движении, я представляю себе, что и в наше время особенно возможны подобные смешные положения мужчин, поэтически стремящихся к деревенскому хозяйству и не могущих осуществить свою мечту, потому что не находят себе достойной помощницы в женщинах. Слава Богу, я не обижен судьбой, и жена моя Авдотья Тарасовна шагнуть не дает мне без своего хозяйского глаза, я у нее живу, как у Христа за пазухой, и моих мелочей в своем большом птичьем хозяйстве она не упустит. Скрепя свое хозяйское сердце, в это время следовала за мной Авдотья Тарасовна терпеливо всюду, как матушка безумного протопопа Аввакума, и я, вспоминая то мучительное для нее время, часто держу в голове слова Аввакума: «протопопица бедная, идет, идет, да споткнется».
Так вот было однажды, затащил я свою протопопицу жить на одном хуторе у молодого человека, с которым подружился в Москве в одном кабачке и, будучи страстным любителем природы, увлекся удивительными его поэтически-хозяйственными планами. Звали молодого человека, скажем, Андреем Михайловичем, фамилию его умолчу. По разделу с братьями он получил небольшой двухэтажный домик и возле него десятину болотной, покрытой кочками земли. Он был уже несколько лет женат, и вся беда его была, как я понимаю, в том, что детки у него не рождались, и потому молодую женщину тянуло в Москву: она предпочитала жить в Москве и служить на электростанции машинисткой, чем сидеть на хозяйстве в одну десятину болотной земли. Андрей же Михалыч служил в редакционной комиссии изданий МСПО и после службы на поезде ездил к себе в деревню, имея в голове простой и осуществляемый помалу план: он хотел на своем участке устроить птичье хозяйство, откармливать кур, уток, гусей и сбывать их в Москву. Но как он рассказывал мне о своем простом деле, удивляюсь, как не пришла мне в голову тогда разгадка его хозяйственной поэзии, теперь, конечно, я все понимаю: все дело было в жене, которую он очень любил и мечтал возвратить ее от службы на электростанции к своему очагу через птичье хозяйство.
Нужно сказать, что Авдотья Тарасовна не участвовала в самих беседах, иначе, конечно, она бы все разгадала и ни за что бы не поехала жить к такому хозяину.
Я рассказал ей все по-своему, она согласилась, и мы поехали жить во втором этаже у Андрея Михалыча. Нас удивило сразу, что кочки огороженного болота была не зеленые, как на обыкновенном болоте, а черные с небольшими сухими тычками, остатками каких-то засохших растений.
Авдотья Тарасовна очень это не одобрила, считая, что зеленая травка с разными букашками необходима для птичьего хозяйства.
— Отец, — сказала она Андрею Михалычу, — да что болото у тебя, или сгорело? отчего кочки расчесаны?
— Нет, Авдотья Тарасовна, — ответил хозяин, — это я прежде птичьего хозяйства хотел огород развести и расчесал кочки: помидоры сажал, да вот они посохли.
Узнав, что хозяин без песка и навоза прямо на кочках хотел развести помидоры, Авдотья Тарасовна вдруг все поняла и набросилась на меня, зачем я поселился у такого хозяина. И тут оказалось, что и все так, за что ни возьмись: вода из желоба прямо в погреб бежит…
Не будете смеяться, кроме шуток, я думаю, есть две культуры: людей бородатых — восток, и людей бритых — на западе, есть борода Ассирийская — это одно, и есть обнаженный, стремящийся вперед подбородок — совершенно другое. Часто думаю о своей родине, представляя себя с бритым открытым лицом, как в Европе, и тогда мне родина представляется, куда ни гляну, вся-то заплеванная, вся-то загаженная, жить противно, смотреть некуда, постройки, животные — все дрянь, и человек — жулик. Нельзя, кажется мне, такого человека любить, молоть его надо машиной, и, кажется мне, с бритым подбородком я машину люблю больше, чем человека.
Совсем другое покажется, если на родину посмотрю глазами человека восточного с большой бородой. Видите, друг мой, в чем тут дело, в бороде можно совсем даже и не смотреть на людей, есть они или нет, вид делаешь бородой, а сам смотришь на такое, что человеку с бритым подбородком просто смешно: как по ночам располагаются звезды на небе, как весной птицы летят и осенью улетают, замечаешь, во всем этом узнаешь свое отдаленное родство с миром, и потом вдруг как бы очнешься среди людей, никакого не обращая внимания на их вид, на их внешнюю жизнь, по голосам, по догадкам и улыбкам узнаешь разных людей, самых близких, и родина преображается, и видишь впереди ее непременно счастливой и народ — не хуже, чем всякий народ. Не могу верно сказать, но догадываюсь, что мне эта радость через восток передала как-нибудь по
Раненый человек — раб своей раны, но у него есть два средства освободиться, одно легкое и обычное: лечиться у доктора, другое свое и очень трудное: забыть свою боль в творческой работе.
Так и обиженный человек — раб своей обиды, может убить, но так же, как раненый, может забыть, он может простить и даже как-то еще и любить. Убить — я понимаю, легко, простить — труднее, но как можно любить врага, я совсем не понимаю.
13
14