Когда я читаю о Рыцаре Печального Образа, как он с копьем наперевес мчится, я всегда вхожу в положение мельницы: ведь это случайность, каприз автора пустить ее в ход как раз в то время, когда мчался на нее Дон Кихот; что, если бы дело происходило в безветренный день, то ведь, очень возможно, рыцарь поломал бы ей крылья и лишил бы на некоторое время население возможности обмолоть свое зерно. Я живо вхожу в положение мирной, беззащитной, всем необходимой мельницы и всей душой ненавижу рыцаря, наделенного всеми хорошими качествами и только смешного, но не страшного. А он страшен…
Завком типографии в Лавре: среда, пятница. Профсоюз.
Классовый человек — новая формация чиновников.
<Позднейшая приписка: NB 1950 г.> Никогда не понимал и не понимаю, что это «классовый человек».
Вероятней всего, мы «спец-люди» не понимаем «парт-человека», что он совсем пропускает личность как творческую единицу, ее неповторимость, у них личности повторяются. У старых революционеров- марксистов дань личности отдавалась в практическом плане (подвиге), теперь подвиг заменен службой в учреждении, и личность как утюгом сгладили.
Мне было при споре Перевала с РАППом, как будто я перенесся лет за 35 назад к мальчикам, которые во что бы то ни стало хотели рационализировать все вопросы бытия. Ничего не изменилось, тот же Плеханов, Белинский, Чернышевский, Маркс, Энгельс. Та же самая надутая самоуверенность в познании вечной истины, разве только с прибавкой аргументов Чеки. Перевальская Галатея в этом собрании как горох от стены отлетала. И нужно сказать, что Воронский, Горбов и другие перевальцы очень наивны. Смутно почуяв веяние творчества в себе самих, они думают увлечь за собой и тех, кто сидит на литературном посту и следит за каждым из них, чтобы его творчество не пришло в столкновение с политграмотой. Как живо вспоминается мне то время 35 лет тому назад, когда я за свою Галатею вступил в борьбу с ребятами кружка Вас. Дан. Ульриха.
После некоторых болезненных попыток разбить их я сам более их страстно отдался марксизму и тоже стал все рационализировать. Хотелось бы разобрать теперь, во-первых, какие обстоятельства подготовили мое уверование, во-вторых, — что я мог бы сказать теперь тем, кто стоит теперь на литературном посту, о мотивах, сделавших меня равнодушным к марксизму и даже враждебным, если он лезет ко мне. Последнее настолько важно, что если хорошенько продумать свой опыт, то у меня в руках будет ключ к будущему молодежи и четкому пониманию действительности.
Новое: явление чиновника-марксиста. Маркс был знаменем личного подвига, теперь он знамя благополучия.
Разбираю первое, — как я отдался идее. Перед моими глазами на вечере ВАПа в темном уголке стоят два молодых поэта из перевальцев и робко объясняют Замошкину мотивы своего перехода к ВАПовцам. Они говорят, что <перед ними> стоит вопрос, — печататься, значит, быть «на посту», не печататься — быть у перевальцев. И говорят: «Назовите хоть одного писателя, чтобы работал теперь, не входя в компромисс». Замошкин горячо протестовал, но, конечно, безуспешно. После он характеризовал все это «полнейшим разложением».
Вспоминаю свое время, там было совсем иначе: я вступал в нашу боевую группу не для того, чтобы устроиться. Я верил, но эта вера рождалась, ясно вижу, из неверия моего: я не имел сил быть с самим собой, передо мной была пропасть и, как хорошо помню, пропасть эта
Сила марксизма состоит в том же самом, что было в религии: входить в сознание необразованных масс общества. Но религия входила в сознание на основе прирожденных способностей человека в несчастии — искать Утешителя, в счастии — благодарить высшего Хозяина жизни. Идеи социализма овладевают сознанием масс через посредство их повседневных интересов здесь на земле…
Только вера в Бога или…
Две женщины между собой говорили о всем понемножку, одна рассказала, что у них умерла учительница.
— Кто же теперь у нас учит? — спросила вторая женщина.
Первая ответила:
— Сикушку прислали.
Я спросил, — что это значит, сикушка. Она сказала:
— Вроде обезьянки.
За столом сидел молодой человек, совершенно лысый не в ущерб лицу: высокий лоб его необыкновенно правильный, чистый, глаза юношеские, улыбка лукавая. Это был знаменитый начетчик марксизма, большевистский священник Леопольд Авербах. Рядом с ним сидел дьякон марксизма, юноша Ермилов, сын журналиста. Лицо его чисто русское, румяное, пузырем. В деревянном его голосе была отталкивающая надменность, чванство, самоуверенность. Казалось, он мог стать ногами на живого человека и, помахивая кадилом, бормотать в отходную вслед за попом что-нибудь из Плеханова или Перевезнева. Часа два, рассматривая доклад Горбова, сличая слова его об искусстве с текстом Плеханова, Чернышевского, Белинского, они отпевали заступника нимфы Галатеи…
Религия, стремящаяся переместить блаженство будущего человечества на том свете в этот земной мир, неплоха, потому что если нет загробного мира, то надо воспользоваться коротким бытием и провести его лучше. И если бы случилось, что все-таки и загробный мир существует, то хорошая жизнь на земле не помешает той, потому что в хорошей жизни люди меньше грешат. Мне кажется, мужики охотно перешли бы в религию социализма, если бы не…
В чем тут дело?
Если не ошибаюсь, то вся трагедия современности не относится к существу новой веры, а к личности Ленина, который взял на себя государственную власть… отсюда все пошло и потому именно не расцветает искусство у этих самоуверенных поэтов на государственном бюджете.
