Крикса

Хвостик серенький!
Ходит котик по сенюшкам,
А Дрема его спрашивает:
— Где Олежек спит,
Где деточка лежит?
Баюшки-баю,
Баю детку мою...

Крикса сжалась в угловатый, колючий комок. Ей было плохо — даже от голода так плохо не было. Слова этой неправильной, несъедобной, опасной добычи обволакивали ее серым плотным туманом, который не брали ни когти, ни остренькие клычки-жвальца. Плохо! Очень плохо! Больно! Неправильно!

Он и спит, и лежит
На высоком столбу,
На высоком столбу,
На точеном брусу,
На серебряном крюку,
На шелковых поводах;
Шиты браны полога,
Подушечка высока.
Баюшки-баю,
Баю детку мою...

—   Ну, баб Оль, ты просто колдунья какая-то! — счастливо улыбнулась Татьяна, глядя на тихо посапывающего в прабабкиных руках Олежку.

—   Кыш на тя, пигалица! — шикнула бабка, сдувая с лица седую прядь, выбившуюся из уложенной на затылке в колесо косы. — Колдунья, скажет ведь... Не видала, а говоришь.

—   Не видала, — сразу же согласилась Таня. — Баб Оль, слушай, он кормленный уже, если чего — вон памперсы. Мне сегодня девчонки из нашей группы звонили, на встречу звали. Посиди с Олежкой, а? А я быстро — часам к девяти дома буду.

—   Беги, беги, пошаренка... — усмехнулась бабка. — Как была егоза, так и осталася.

Мамушки, нянюшки,
Сходитесь ночевать,
Мое дитятко качать,
А вы, сенные девушки,
Прибаюкивать.
Баюшки-баю,
Баю детку мою...

С лестничной площадки под шипение подползающего лифта раздалось попискивание кнопок на кургузом тельце мобильника и голос Татьяны: «Тамар, слушай, все в порядке, я да бабка из деревни подвалила, ей сплавила... ага, класс... а кто будет? Bay! Ион тоже?..»

Лифт протяжно зевнул огромными челюстями и проглотил окончание Таниной фразы.

Вырастешь большой,
Будешь счастливый,
Будешь в золоте ходить,
Золоты кольца носить,
Золоты кольца носить,
Камку волочить
А обносочки дарить
Мамушкам, нянюшкам!
Баюшки-баю,
Баю деточку мою...

Крикса глядела на старуху из-под прикрытых век добычи, не сомневаясь, что та тоже видит ее. Плохо. Очень плохо. Поймав на себе строгий взгляд выгоревших светло-серых глаз, крикса ощерила клычки- жвальца, вскинула лапки с острыми когтями: не тронь! Я страшная, страшная!..

Больше ей ничего не оставалось. Надо только вовремя спрыгнуть, когда эта, страшная, начнет жрать — как все же обидно! — ее, криксы, добычу.

Седая и страшная нахмурилась, покачала головой.

Нянюшкам — на ленточки,
Сенным девушкам — на поневушки,
Молодым молодкам — на кокошнички,
Красным девкам — на повойнички,
А старым старушкам — на повязочки.
Баюшки-баю,
Баю детку мою...

Со стороны кроватки донесся клекот. Крикса оглянулась — там, на перильцах, восседала странная птица с девичьей головкой на пернатых плечах, глядя на нее — эта видит! — строгими синими глазами.

Сожрут!

Старуха вновь покачала головой:

— Экая ты, Дремушка, строгая, все б тебе гнать. Малая-то виновата, что ль? В такой поганый век живем — деток нерожоных по тьме в день изводят и за грех не считают... — С этими словами она, аккуратно положив спящего Олежку в кроватку, вытащила из чемодана белый платок и принялась скручивать и связывать его, приговаривая: — Крикса-варакса, вот те забавка, с нею играй, а младенца Олеженьку не май...

На перильцах повисла свернутая из белого платка кукла — с головой-узлом, с руками, с длинным подолом.

Что-то шевельнулось в памяти маленькой криксы. Она, вдруг позабыв всякую опаску, выползла, изогнув членистый зазубренный хребетик, из приоткрытого ротика спящего Олежки, подобралась к перильцам.

Кукла.

...в нарядном-нарядном платьице и в шляпке...

Когда-то у нее были другие желания.

...с золотыми кудряшками и с голубыми глазами...

Кроме голода.