нормальной жизни: мисками, лотками, кувшинами, горшками, бадьями, целым рулоном плотного серого полотна, большим отрезом сатина, вениками, совками и прочей мелочовкой.
Дальше началось рукоделье: сестры порезали полотно на куски, обметали по краям, набили получившиеся мешки оставшимся от прежних хозяев сеном — получились довольно пухлые и мягкие матрацы. Мешки поменьше набили перьями, перетряхнув привезенные с собой подушки и добавив немного свежего пуха, с торга. Другие куски прямо на глазах превратились в простыни и пододеяльники, рушники, платки. Часть сатина Зимава отложила, чтобы сшить новые рубахи и сарафаны.
Завершил столь удачный и долгий день запеченный в новом лотке с квашеной капустой гусь — тоже покупной. Своих курочек сестры любовно определили в подклеть возле кухни. Угощение оказалось столь обильным, что одолеть его целиком девочки не смогли. И так насилу добрались до своих свежих и чистых постелей.
— Ты хороший муж, — признала девушка, когда они остались наедине. — Я была бы рада наградить тебя ночью своими ласками.
— Благодарю за добрые слова. Но я всего лишь исполняю уговор. Так что мы и так в расчете.
— Смотри… — покачала головой Зимава. — Заведу себе от бабьей тоски полюбовника, что тогда делать станешь?
— Заводи, — согласился Лесослав. — Коли сладится, потом замуж за него выйти сможешь.
— Тьфу ты, пень болотный, — в сердцах сплюнула девушка и тоже пошла наверх.
ОСОБАЯ МОЛИТВА
Дозор выехал на рассвете — три десятка всадников под рукой многоопытного Дубыни. Выехали верхом. Все, кроме Ротгкхона — на своих скакунах.
К чести Святогора, осмотревшего небольшой отряд перед выходом, Лесослава он ни словом не попрекнул. Брали в судовую рать — значит, и снаряжение дружинник должен себе подготовить судовое, а не верховое. Княжич лишь приказал выделить новому дружиннику спокойного мерина для похода, посмотрел, как тот забирается в седло, и с усмешкой махнул рукой:
— В добрый путь!
Дозор, поклонившись, поднялся в стремя и выехал из ворот детинца, а затем и города.
Впрочем, путь этот был недолгим. За городом всадники свернули к Оке и в три попытки переправились с помощью самолета[5] на южный берег полноводной реки. Больше десяти лошадей зараз на плот не помещалось, ползал он тоже со скоростью унылого пешехода, так что на переправу ушло не меньше часа. Местного, летнего. Как успел понять Ротгкхон, по туземному обычаю и день, и ночь делились на двенадцать частей — в детинце даже солнечные часы имелись на столбе крыльца. Но поскольку длина дня и ночи на здешней широте сильно менялась в зависимости от сезона — то и длина «мерного часа» тоже изрядно плавала.
Дождавшись переправы последнего десятка, маленький отряд на рысях помчался по пыльной, плотно утрамбованной дороге. Всадники шли беззаботно, со снятыми шлемами, со щитами, заброшенными на крупы коней, и застегнутыми колчанами, тоже повешенными на задние луки седла. Вербовщика это немного удивило, но вмешиваться с советами он, естественно, не стал.
Перед полуднем ратники миновали первую из деревень, снисходительно кивая в ответ на низкие поклоны селян. Дальше они двигались уже широким походным шагом, давая роздых скакунам, после второй деревни остановились на дневку, перекусили пирогами. Точнее — местные воины подкрепились домашними пирогами, а Лесослав, с любопытством наблюдая за необычным угощением — бутербродами с салом.
Дальше воины опять шли ускоренным маршем — на рысях. И к сумеркам неопытный ратник, больше привычный к анатомическим креслам, нежели к деревянным прыгающим сиденьям, так отбил свое седалище, что совершенно перестал его чувствовать. И ладно бы просто не ощущал — вместе с ягодицами его перестали слушаться ноги в верхней их части, и Лесослав — к веселью остальных воинов дозора — ходить мог только враскорячку, переваливаясь с боку на бок на широко расставленных конечностях.
Смех смехом — но собирать хворост для костра ему пришлось вместе со всеми, так что под конец дня вербовщик уже просто падал, и даже к котелку за кашей добраться уже не смог. Под общий смех ложку Ротгкхона от костра к кошме, на которой он распластался, носил новик под ехидные шуточки дружинников по поводу способностей судовой рати к сухопутному передвижению. Вербовщик предпочел бы вообще остаться голодным, нежели терпеть подобный уход — но Дубыня, пряча усмешку в густой бороде, заявил, что ослабевший с голодухи ратник ему в разъезде ни к чему. А супротив слова воеводы не поспоришь.
Наутро Ротгкхон все же смог подняться, остро сожалея об оставшемся на спускаемом модуле медицинском браслете. Ведь вполне можно было его выдать за обычное украшение — но решил не рисковать. Мало ли снять придется по какой причине? А под ним: свежие следы от «зубов» — инъекторов. Объясняйся потом с туземцами, что за монстры у тебя на плече живут…
К концу второго дня они добрались до Тешинского кордона — небольшой заставы, крепко засевшей на узости между глубокой речушкой с торфяной водой и заболоченной низиной. «Узость» на самом деле была довольно широкой — больше версты, перекрыть ее стеной было невозможно, но зато все это пространство хорошо просматривалось и с вершины могучего дуба, в кроне которого была сделана удобная площадка, и с рукотворного прямоугольного холма высотой в три человеческих роста, на котором стоял прочный сруб из бревен в два обхвата толщиной, с бойницами на каждую сторону. Перед холмом имелся обширный двор, обнесенный частоколом, но это было уже не укрепление, а место для хозяйственных хлопот: навеса для лошадей, запаса дров, сена и овса, для размещения подкреплений, если они вдруг понадобятся в дальнем порубежье. Здесь, на дворе, отряд и остановился на отдых, обойдясь и без ночных дозоров, и без костра, благо на кордоне имелся нормальный удобный очаг.
За кордон дозор выехал уже полностью готовым к бою — в шлемах, со щитами у колен, рогатинами в руке и колчанами на передней луке. Строй тоже изменился — пятерка воинов скакала в сотне саженей перед основным отрядом, готовая принять на себя нападение засады — или ударить засаде в спину, если та пропустит передовой разъезд и обрушится на основные силы.
Поддавшись общему настроению, Ротгкхон стал внимательнее смотреть по сторонам, крепко удерживая за ратовище свое боковинное копье. Однако ничего особенного среди кустарников, рощ и болот за кордоном не проглядывало. Скорее наоборот — исчезли сенокосы, исчезли стога, что тут и там возвышались ближе к городу, исчезли делянки с рожью и репой, равно как больше не попадались чуры: небольшие идолы, перед которыми можно было поклониться местным духам — покровителям границ, порядка и земледелия.
Вербовщик догадывался, откуда взялась эта «дикая» земля. Между крупными соседними державами неизменно случаются войны, и первыми жертвами подобных катастроф оказываются мирные обитатели приграничных районов. Поэтому жить в порубежье никому неохота, любые здравомыслящие пахари предпочтут рубить дома в надежно защищенных местах: за крупными реками, позади больших городов с их могучими дружинами.
Само собой, угодья перед реками и городами ценились дешевле безопасных, и потому всегда находились рисковые мужики, что обживались между кордонами и городами. Пахали землю, разводили скот, растили детей, ежечасно глядя на небо в ожидании тревожных дымов, всегда готовые схватить семьи, собрать коров и свиней и угнать их в приготовленные на топях или в глухих чащобах схроны — но никто из селян не ценил своей жизни столь мало, чтобы поселиться перед кордоном, не имея даже такой защиты, как готовая предупредить об опасности застава.
Дорога, правда, оставалась широкой и утоптанной. Но это, видимо, только потому, что дальние дозоры ходили тут регулярно, следя за порядком и на ничейной земле — а то ведь и шайкам разбойничьим тут завестись недолго или иным чужакам объявиться.
Дубыня никуда не торопился, вел отряд неспешным шагом, время от времени рассылая небольшие дозоры вдаль по каким-то мелким тропинкам, к ручьям или сухим перелескам. Видимо — проверял удобные для стоянок места. Но все попавшиеся на пути кострища оказывались холодными, водопои — заросшими травой.
