Солнце заходило. Мы вышли из музея и спустились по лестнице. Не знаю, почему мы молчали; казалось, наши рты были запечатаны статуей.
Внизу мы увидели, как солнце опустилось в воду. Аттические горы резко выделялись на багряно- красном небе. Сумерек не было. Ночь одним прыжком перескочила из Азии в Европу и повисла над Грецией.
Ночь, конечно, не была черной – греческие ночи светло-голубые, сияющие. О, та ночь нисколько не напоминала ночей у бухты Покойников. Смотрите на воду у подножия утеса: она зеленая и черная. Там вода была цвета неба, а небо цвета молока. Я это видел. А теперь…
После обеда – мы обедали все вместе в полном молчании – я вдруг вспомнил, что в эту ночь будет полнолуние и что мы условились пойти в Акрополь. Для этого нужно особое разрешение, подписанное не знаю кем. Но гостиницы всегда держат эти разрешения в распоряжении туристов. Я ушел из-за стола, чтобы купить это разрешение в конторе гостиницы.
Клодина и Дартус остались.
Когда я вернулся, они еще сидели за столом. Мне показалось, что их стулья были немного сдвинуты с места, но я не обратил на это внимания. Да и мог ли я подумать…
Мы вышли вместе.
Луна уже стояла высоко – яркая-яркая. Старый мрамор, более белый, чем при солнечном свете, отражал лунный свет. По дороге мы остановились в цирке Диониса. Античные кресла, казалось, ожидали слушателей Орестеи. Быть может, представление уже началось… Быть может, актеры времен Эсхила рассказывали зрителям, на один вечер покинувшим глубину Гадеса, что тепло солнечного дня приятно, что мертвый Ахилл не стоит живого пастуха.
Мы зашли на минуту. Клодина села в одно из кресел. Дартус сел рядом. Я остался стоять. Цирк был залит лунным светом, воздух был прозрачен. Над нами возвышался гигантский Акрополь. Подняв голову, я увидел колоннаду Парфенона, увенчивающую утесы.
Мне пришло в голову, что кому-нибудь, находящемуся наверху у колоннады Парфенона, стоило только перегнуться через перила, чтобы видеть малейший наш жест в прозрачной полутьме греческой ночи.
Я подумал об этом случайно. Да и почему бы у меня возникла задняя мысль?
Когда я захотел продолжить прогулку, Клодина заявила, что она устала. Дартус тоже. Они остались сидеть на мраморных креслах, чтобы отдохнуть до моего возвращения. Я пошел один.
В начале лестницы сторож открыл мне решетку и пошел вслед за мной. Это был несчастный со сгорбленной спиной и седой головой. Из жалости я положил драхму в его шапку. Он подумал, что я хочу остаться один, чтобы по обычаю туристов украсть какую-нибудь безделицу на память. Он низко поклонился мне, стараясь понимающе улыбнуться беззубым ртом, и пошел обратно.
У преддверия темного храма меня встретили пропилеи, залитые лунным светом. Ночью они казались грустными. Их снежно-белый мрамор плакал подле меня невидимыми слезами. Я повторил наше утреннее странствие. Ника без крыльев. Парфенон, музей, маленький музей к востоку от храмов. Я зашел в музей, зашел в зал статуй… И я забыл то, что произошло днем.
Но статуи тотчас же на меня посмотрели. Я увидел их глаза, сверкающие, как фосфор. Услышал насмешливый хохот. Увидел при лунном свете, как полная грудь равномерно поднимала корсаж. Дело было ночью, я уже не пожимал плечами. На правой руке статуи, между тонкими накрашенными пальцами, висело тесби Дартуса. Перламутровые зерна его странно сверкали.
Я не двигался. Страх понемногу охватывал меня. Мне слышался стук зерен тесби. Казалось, статуя перебирает четки, довольная подарком, благосклонная к дарителю.
Мурашки пробежали по моему телу. В течение одной тысячной доли секунды страшная уверенность родилась в моем мозгу: уверенность, что Астарта услышала, одобрила, исполнила просьбу Дартуса; уверенность, что Дартус уже в эту минуту – раз звенели четки, – в эту минуту получает то, о чем просил, получает, может быть, даже против своей воли любовь женщины, которой коснется его желание.
Смотрите, смотрите на маяки, зажигающиеся на берегу, на утесе, на дороге. Смотрите! Смотрите на туман, поднимающийся над морем. Он задушит огни Моряков. Этой ночью будут крушения – в тумане. Ночь черная, черная, черная.
Ночь светлая, светлая, светлая. Над Акрополем…
У колоннады Акрополя я нагнулся и посмотрел в окно. Подо мной, на темном фоне долины, цирк Диониса, залитый луной, выделялся светлым пятном. Я увидел…
Я увидел Клодину и Дартуса, сидящих рядом на креслах. Их руки переплелись, губы соединились.
Страшный магнит притягивал мои глаза, голову, плечи, все мое тело. Я перегибался через перила все больше и больше; темная пропасть притягивала меня с непреодолимой силой.
Вас удивляет, что я не упал и не разбился. Меня это тоже удивляет. Но я жив, как видите.
Я не упал, потому что… я уже падал, когда мне послышался насмешливый хохот за моей спиной. Хохот статуи… Я повернулся и побежал в музей. Я понял.
Лунный блик играл на полной груди, поднимаемой бессмертным дыханием. В протянутой руке звенели перламутровые четки.
Ударом палки я вырвал из рук статуи злотворный дар. Из своего кармана я вытащил другой тесби, купленный мной в Стамбуле. Я бросил его в опустевшую руку, не говоря ни слова; я хотел просить Астарту, но, честное слово, не мог выговорить ни одного слова: мое горло было сухое, сухое.
Это все, теперь уходите.
…Какое продолжение? Мне нечего больше рассказывать.
Спустившись с лестницы, я встретил Клодину, бледную и испуганную. Она шла ко мне навстречу; Дартусу стало плохо в театре Диониса, он лежит без сознания. Пришлось послать в гостиницу за носилками. Когда, через много часов, он пришел в себя, он не захотел ни одной минуты оставаться в Афинах и тотчас же уехал. Может быть, он жив. Кто знает.
