Сейчас о долгом и кровавом пути новой веры по Русской земле вспоминать не модно. Сейчас в моде другие авторы — кто возносит Владимира за великую мудрость, из-за которой принятие христианства не сопровождалось-де 'социальными потрясениями', ознаменовавшими принятие христианства в Польше, Венгрии, Скандинавии.
Кто утверждает, что уже время сына крестителя, Ярослава, было 'временем очевидного расцвета христианства' на Руси.
Тем, кто осмеливается вспоминать про 'огонь и меч' киевских дружин, суровые бородатые (и не очень) публицисты пеняют за 'клевету на церковь', за 'повторение задов советского агитпропа' и так далее.
Я не называю ничьих фамилий, интересующийся темой читатель сам назовёт не одну и не две, да и не в фамилиях дело, право слово, не в отдельных личностях — в настроении, в моде, в 'атмосфере', как говаривал Г.К. Честертон.
Между тем, задолго до октябрьского переворота писали о насильственном характере крещения и не какие-нибудь воинствующие безбожники или профессиональные революционеры, а церковные историки, зачастую сами из числа архипастырей.
'Не все, принявшие тогда у нас святую веру, приняли ее по любви, некоторые — только по страху к повелевшему' (архиепископ Макарий, 'История русской церкви', СПб., 1868, С. 27).
'Не желавших креститься было весьма много в Киеве, так и вообще по всей Руси.(…) Всякое правдоподобие (блаженные времена, когда исследование считалось не с 'линией партии' или 'историографической традицией', но с правдоподобием' — Л.П.) требует предположить, что было некоторое, а может быть, и немалое количество таких, которые остались глухи к проповеди и в глазах которых князь и бояре были отступниками от святоотеческой веры.
Одни из таких людей могли быть заставлены повиноваться угрозами или даже прямо силой, а другие, вероятно, не были заставляемы никакими средствами или искали спасения в бегстве, или сделались, так сказать, языческими мучениками' (Е.Е. Голубинский, 'История русской церкви', т. 1, ч. 1. М., 1901. С. 168- 169).
Но ярче всего сказал об этом автор статьи 'Политическая и общественная деятельность высших представителей русской церкви (X-XV вв.)' в церковном журнале 'Звонарь', № 8, 1907 года:
'Язычество было ещё сильно, оно не отжило ещё своего времени у нас на Руси, оно сопротивлялось введению христианства; поэтому правительство принимает насильственные меры в деле распространения христианства, прибегает к огню и мечу с целью внедрения евангельского учения в сердца язычников. И служители Христовы не вооружаются против таких средств, напротив, они их оправдывают и на трупах воздвигают крест Христов'.
Не знаю, так ли плохо, что имя автора статьи осталось неизвестным. В противном случае, не миновать бы ему нынче обвинений в 'клевете', 'атеистической пропаганде', а может быть, и 'жидомасонстве'.
Мы видим, что сторонники 'мирного' крещения Руси неправы, по крайней мере, в одном — 'огонь и меч' — не выдумка советских безбожников, не социальный заказ атеистического государства.
Скорее уж в советские и последующие времена церковные авторы старательно затушёвывали в истории своей церкви всё, мешавшее созданию выгодного образа 'кроткой невинной страдалицы', а не иллюстрации к русской пословице 'чем аукнется…'. Или, если угодно, евангельской истине: 'какою мерою мерите, таковой и вам отмерено будет'.
Источники, однако, говорят не в их пользу. Даже в Киеве, по словам младшего современника крестителя Илариона (митрополита, кажется, трудно заподозрить в симпатии к язычеству), 'аще кто не любовию, но страхом повелевшего крещахуся, понеже бе благоверие его со властью сопряжено'.
За пределами стольного града события разворачивались несколько по-иному. После крещения, по свидетельству летописи, 'весьма умножились разбои'.
И 'разбои' эти были таковы, что к Владимиру с требованием введения смертной казни обратились отчего-то не бояре, не дружина, не 'градские старцы', а епископы. Владимир отвечал с издевательским смирением: 'Боюсь греха'.
Во всяком случае, лично мне трудно усмотреть в этом ответе что-либо кроме злой насмешки — не мог современник не знать, как мало 'боятся греха' душегубства 'святые государи' богоспасаемой Византии.
Чего стоил один только шурин Владимира, в честь которого тот принял крестное имя Василий, император Василий II, вошедший в историю под звучным прозвищем Болгаробойцы.
Он устроил посреди града святого равноапостольного Константина на ипподроме кровавую потеху столичной черни, казнив в честь триумфа над единоверцами-болгарами 48 тысяч пленных.
Он, во время похода на Грузию, объявил награду за грузинские головы и складывал жуткие трофеи, в неисчислимом множестве натащенные наёмниками, в пирамиды по сторонам дороги, которой шло по православной стране православное воинство, на полтысячи лет предвосхитив азиата Тимура.
Кто-то может сказать — мол, на войне, как на войне. Придётся обратиться к семейным обычаям свояков крестителя.
Сам Василий пришёл к власти, отравив в сговоре со своим тёзкой, главой придворных евнухов, своего отчима Иоанна Цимисхия. Вслед за Иоанном юный государь отправил чересчур ушлого скопца — на всякий случай.
Впрочем, и сам Иоанн мало походил на невинно убиенного праведника — к власти он пришёл, зарезав в дворцовой спальне предыдущего отчима Василия, своего двоюродного брата Никифора Фоку.
