куртизанках. Даже за ширмой клубы опиума застыли неподвижно.
И пальцы продолжали свое колдовство, по-прежнему бегая по клавишам с безупречной чистотой. Они были не только ловки, эти пальцы, которые никогда не ошибались, — они были одушевленными, сознательными, понимающими. Разумеется, прежде они умели много больше, чем «немного играть»; разумеется, они долго учились под руководством лучших преподавателей; но этого учения не могло быть достаточно, и нужно было, чтобы жизнь прибавила к нему свои собственные уроки, уроки болезненные и философские. Для того, чтобы прелюд прозвучал так благородно, так четко и волнующе выделялся на фоне дальнего ропота морских виолончелей, без сомненья, нужно было, чтобы музыкантша научилась плакать.
Когда в воцарившейся тишине утихла последняя нота, никто не стал аплодировать.
Л'Эстисак, который все время стоял, один подошел к Селии, неподвижно сидевшей на своем табурете и не снимавшей рук с умолкнувшей клавиатуры. И, не говоря ни слова, Л'Эстисак наклонился и поблагодарил ее, запечатлев поцелуй на ее задумчивом лбу.
За ширмой опиум снова начал слегка шипеть. Доре кашлянула, Сент-Эльм налил чаю в чашку.
Но Рабеф, все еще сидевший в самом дальнем кресле, не двинулся с места. И когда через некоторое время Селия стряхнула с себя охватившее ее оцепенение, когда она встала и, снова почувствовав себя хозяйкой дома, стала предлагать одному из гостей чашку чая, которую налил Сент-Эльм, — она заметила, что Рабеф, не отрывая глаз, смотрит на нее. И она поняла, что его глаза давно уже не отрывались от нее — оттого что взгляд их был неподвижен, совсем неподвижен и таинственно-мутен. С полуулыбкой Селия отвернулась.
Глава четырнадцатая
Расписки без всякого значения
Когда маркиза Доре толкнула полуоткрытую калитку, спускавшийся господин почтительно снял шляпу и, согнувшись, посторонился, чтобы пропустить гостью. А гостья, направив на него свой лорнет, подскочила от удивления:
— Что? — пробормотала она сквозь зубы. — Селадон? Ба!..
Селадон — безукоризненный тип парикмахера, жирный, щеголеватый и напомаженный, удалялся бесшумными шагами, с видом грабителя, вдруг узнавшего дом, который он ограбит ближайшей ночью.
— Ба! — повторила маркиза. — Селадон в вилле Шишурль?
Селадон закрыл калитку и скрылся за стеной сада. Но маркиза Доре несколько мгновений стояла как вкопанная на крыльце, подобно межевому столбу на дороге, и пристально смотрела на стену, за которой скрылся Селадон.
— Ну да! — отвечала Селия четверть часа спустя. — Ну да! Он приходил, чтобы одолжить мне денег. Вы знаете, когда Селадон утруждает себя…
Маркиза в отчаянии всплеснула руками.
— Но вы, несчастная малютка, вы не знаете, в какие лапы вы попали! Вы думаете, что Селадон — это такой же человек, как все остальные?
— Это ростовщик, как все ростовщики.
— «Как все ростовщики»! Нет, она поразительна! Что же, вы знали их всех? Скажите только, что вы не заслуживаете розги!
— Ну, Доре!..
— Ничего не «Доре»!.. Вы заслуживаете розги. И она не сказала мне ни одного слова, это чудовище!.. А я-то думала, что она купается в золоте. Так как же? У вас есть долги?
— Черт возьми!.. Конечно…
— «Конечно»!.. Вы меня с ума сведете. «Конечно»!
— Ну да, Доре, конечно. Это очень просто! Вот уже шесть недель, как Пейрас бросил меня.
— О, этот-то! Даже если б вы прицепили его к вашей юбке, и то вы бы не слишком разжились с него.
— Возможно… Но вот уже шесть недель, как у меня нет друга, — чем же мне жить, по-вашему? Не забудьте, что сама Мандаринша советовала мне остаться некоторое время одной. В тот вечер вы были того же мнения. Кроме того, и вы, как и она, советовали мне устроить мой дом для приемов, бросить столовку, вести хозяйство и принимать побольше подруг. Моя бедная Доре, они дорого стоят, эти чайные сервизы, скатерки Ренессанс, стекло из Мурано. У меня было немного денег. Но я уже давно сижу на мели.
— Ну и?..
— Ну и я стараюсь выпутаться!..
— Но вы, чтоб выпутаться, берете взаймы у самого грязного человечишки в Тулоне!
— О, я начала с того, что занимала у других.
— Да ну?
— Да. Сперва у этой славной матушки Агассен.
— Она неплохая женщина.
— Конечно! Она дала мне сейчас же, и без всяких процентов. Только у нее самой не было достаточно денег. Она сделала все, что могла. Она даже заняла у других. Словом, всего я получила сто сорок франков. И так как у меня появился кредитор, мне пришлось дать расписку на шестьдесят франков матушке Агассен. О, она-то мне доверяла, но ее любовник. Потому что у нее есть любовник, вы знали это?
— Нет.
— Я тоже не знала. Словом, у нее есть любовник, и он распоряжается деньгами.
— Бедная женщина! В ее возрасте, возможно ли! Ну, и с распиской на шестьдесят франков?
— С распиской на шестьдесят франков я должна была подписать другую, для кредитора, который дал матушке Агассен еще восемьдесят франков.
— Ай!.. И на какую сумму эта вторая расписка?
— На сто тридцать. О, матушка Агассен не советовала мне подписывать. Она мне сказала: «Он жадюга, этот кредитор…» Некий Галежан, вы знаете?
— Галежан?.. Нет, не знаю.
— Так вот… Что мне было делать? Я все-таки подписала, так как ничего другого не оставалось.
— Разве вы в этом месяце не получили ничего от Ривераля?
— От Ривераля? Как же, — сто франков, но что сделаешь на сто франков? На одни домашние расходы уходит втрое больше. А портниха, а модистка, а белошвейка, а безделушки…
— Почему вы не сказали мне обо всем этом?
— Есть о чем рассказывать… Я собиралась сказать вам все сразу. Ну вот, я кончаю: сто франков Ривераля и сто сорок матушки Агассен, вы можете сосчитать, на сколько мне хватило этого: на неделю. Но право, эта бедняжка матушка Агассен попала в настоящий переплет — она продавала вещи. Она предложила мне муфту из монгольской кошки, совсем мало подержанную, и я никак не могла отказать ей после той услуги, которую она мне оказала. Но все-таки эта муфта высосала из меня шесть луи.
— Шесть луи?.. Значит, в общем от матушки Агассен вы получили двадцать франков деньгами и монгольскую кошку и дали расписок за это на девяносто франков?
— Ну да, из-за этого кредитора, этой жадюги — Галежана, но вы понимаете, что я была вынуждена добывать еще деньги на прошлой неделе. Матушка Агассен посоветовала мне пойти к старой Эльвире, на Пушечной улице. Ах, дорогая моя!.. Никогда, о никогда еще я не видала подобной конуры. И этот блуждающий скелет, одетый в ярко-зеленое и сопровождаемый дюжиной кошек, которые с мяуканьем бродят за ней. Мне это даже приснилось.
— И в самом деле, есть чему присниться, я знаю ее, эту старую Эльвиру, подумать только, малютка, что эта самая женщина двадцать лет назад была царем и богом в «Цесарке».
— Да что вы говорите?
— Вы не знали? Как же… Конечно, старая Эльвира была красива, элегантна, и ее все обожали!
