убедительно прошу вас ничего больше для меня не делать: не давать мне больше ничего — ни денег, ни драгоценностей, не устраивать мне кредита, не платить вперед за виллу. Видите ли: ведь я осталась с вами совсем не из-за всего этого, и останусь до тех пор, пока вы этого захотите. Нет! Я сделала все это только оттого, что я вас любила, оттого что я люблю вас, как я уже вам сказала, от всего сердца!.. И если вы опять станете делать мне дорогие подарки, теперь, когда, благодаря вам, мне ничего не нужно надолго, на много месяцев, мне будет больно и стыдно.
Она замолчала и тяжело вздохнула, как будто бы ей не хватало воздуха. Он вдруг побледнел и встал. Левой рукой он держался за голову, как будто бы у него началось внезапное головокружение.
— Селия, — сказал он совсем глухим голосом. — Селия!
Он тоже задыхался. И все же он заговорил, и у нее было странное впечатление, что слова его идут не из горла, и не из груди, а прямо из сердца — так глубок и прерывист был его голос:
— Селия, неужели это правда?.. Действительно правда?!. Что вы остались бы со мной еще, надолго, пока я этого пожелаю?.. Неужели действительно правда, что… что вы меня любите?
Она ничего не отвечала. Но и головой, и глазами, медленно и важно сказала она это «да», которого он так добивался…
Он все еще продолжал настаивать, на этот раз уже более спокойно:
— Дорогая моя девочка!.. Я задам вам сейчас очень серьезный вопрос. И я хочу, чтобы вы вполне искренне ответили мне на него. Я не хочу, чтобы вы жалели вашего старого влюбленного. Я хочу, чтобы вы ответили мне чистую правду. Любите ли вы меня, хотя бы не настоящей, а просто дружеской любовью. И подумайте об этом как следует, обдумайте, прочувствуйте это. Согласились бы вы продолжить нашу совместную жизнь? Продолжать ее много месяцев?.. Быть может, много лет? Подождите, подождите… Смотрите не ошибитесь.
Она снова повторила свой утвердительный кивок головой.
— Селия!.. Селия!.. Умоляю вас — не торопитесь… Закройте глаза. Не спеша подумайте об этом. И выслушайте, выслушайте меня еще раз: там, куда я еду, на берегу этой бухты Галонг, в том домике, где я буду жить, найдется место для доброй феи. И если бы я был уверен, что эта маленькая фея не слишком скоро начнет жалеть о Франции, жалеть о Тулоне, жалеть, что она покидает в Тулоне, о подругах и друзьях, об удовольствиях, праздниках, о Казино, о вилле Шишурль, а главное — об утраченной свободе. Да… дорогая моя Селия, если бы я только знал это, если бы я был в этом уверен.
Она еще больше подалась вперед, как будто бы хотела предупредить слова, смысл которых она угадывала заранее.
И она прервала его в страхе и нетерпении:
— Вы увезли бы меня с собой? Да?
Теперь он наклонил голову. И отступил на шаг, как бы избегая соблазна ее прекрасных накрашенных губ, которые обращались к нему так весело и радостно.
— Да, — сказал он. — Я увез бы вас с собой. Но, как я уже только что вам объяснил, мне нужно быть уверенным, вполне уверенным.
Она еще раз стремительно прервала его:
— Да! Да! Да! Увезите меня! Мне так страшно этого хочется, и так давно, так хочется уехать, изменить все, чтобы не начинать опять того же самого, чтобы не искать себе снова любовников, не встречаться снова со старой Эльвирой, матушкой Агассен, с Селадоном, со всеми остальными. Чтобы не сталкиваться опять с людьми, которые заставляли меня страдать, пожить наконец спокойно, забыться и отдохнуть. Все равно где, где хотите, — там, куда вы увезете меня.
Он снова отступил:
— Селия, не торопитесь, обдумайте, там, куда я вас увезу, вы будете со мной, вам придется отдыхать возле меня, долго отдыхать! Считайте, Селия. Эта командировка продолжится два года, целых два года, двадцать четыре месяца, сто четыре недели. В состоянии ли вы будете выдержать это? Не надоест ли вам это очень скоро? Уверены ли вы… Но она крикнула:
— Нет! Нет!
Она наполовину поднялась, откинула простыни, рубашка спустилась, обнажив ей плечи и грудь. Но она даже не заметила этого. Она в волнении потрясала руками:
— Нет! Никогда! Не бойтесь этого! О, я знаю, отчего вы боитесь за меня: это все из-за той самой истории, с ним. Но ведь я уже объяснила вам! И поймите же меня, поймите! Если я убежала от вас тогда, так только оттого, что я думала, что он, Пейрас, что он любил меня, как я его любила. Потому-то я и обезумела. Великое счастье — мне казалось, что оно в моих руках. То великое счастье, о котором я всегда мечтала, то самое, надежда на которое заставляла меня рыдать еще девушкой всякий раз, как я слышала в парке шаги моего жениха по шуршащим осенним листьям. И теперь я тоже прислушивалась, и мне показалось, что я слышу. Нет! Все это неправда! Не обращайте внимания. Я вижу, вы понимаете. И я тоже поняла все. Теперь с этим покончено. Я поняла, что этого великого счастья не существует. И я радуюсь, что нашла другое счастье, возможное счастье, действительно существующее счастье, которое вы дали мне здесь, вы, друг мой, кого я люблю всем сердцем!.. Да, я счастлива этим. И не подумайте, что я о чем-нибудь пожалею. Я ни о чем никогда не пожалею! Я хотела бы прожить у вас в доме не два года, а десять лет! Десять лет, пятнадцать, столько, сколько вы позволите… Оттого что теперь я знаю вас, и я знаю, как прекрасна будет та жизнь, которую вы хотите мне создать!.. Не бойтесь!.. Увезите меня!..
Он скрестил руки на груди. И кровь все еще не приливала к его бледным щекам.
— Селия! — сказал он так тихо, что она едва расслышала его, — Селия! В самом деле?.. Вы хотели бы прожить у меня в доме десять лет?.. Пятнадцать лет? Даже больше?…
Она крикнула:
— Да!
И тогда голос его вдруг зазвучал совсем спокойно и твердо, ясно, холодно и решительно:
— Селия, существует одно очень простое средство. Селия, хотите вы оказать мне честь стать моей женой?
Она была почти голая и наполовину высунулась из постели. И она вдруг упала, как будто ее сразила пуля, и жестом умирающей натянула на грудь одеяло, чтобы скрыться и схоронить себя. Ее сжатые губы не разжимались. Ее широко открытые глаза медленно поворачивались в его сторону.
Он не двигался с места и повторил тем же ровным голосом:
— Хотите вы оказать мне честь принять меня в качестве вашего мужа?
Он смотрел на нее своими маленькими, пронзительными, не моргающими серыми глазами. С минуту она выдерживала этот взгляд и не отвела своих глаз. Потом она закрыла глаза и трижды храбро качнула головой в знак отрицания.
Но теперь маленькие серые глаза поняли все. Четверть часа назад Рабеф, будучи убежден, что его не любят, что его нисколько не любят, мгновенно согнулся бы под тяжестью отказа. Но теперь он понимал все; он больше не сомневался, он был силен. Он подошел к постели. Он взял обеими руками голову, которая глубоко зарылась в подушки, и почувствовал под своими пальцами пылающие виски и лихорадочное биение пульса на них. И нежно, нежно он спросил ее — так нежно, что нельзя было не ответить ему:
— Моя маленькая Селия, отчего вы отказываетесь? Отчего? Только что вы сказали, что вас не пугает жизнь со мной вдвоем. Что она вам не противна, не страшна. Ну а жизнь вдвоем — ведь это похоже на брак. Так почему же вас так испугала теперь мысль о браке? Скажите? Вам страшно?.. Нет. Противно? Тоже нет. Так что же еще? Вы стыдитесь? Ах, вот что!
Своими чуткими ладонями он угадал, что ее щеки пылали.
— Вы стыдитесь за свое прошлое. Да, я правильно угадал. Ах вы, честное, честное маленькое сердечко!.. И вам стыдно выходить за меня замуж. Вам двадцать четыре года; когда вы проходите по улице, все мужчины оборачиваются; вы играете на рояле Бетховена и Баха; и вы знаете, что такое бухта Галонг. И я, старый неотесанный мужик, я, матросский костоправ, без будущности, без состояния, и я, женившись на вас, проигрываю что-нибудь! Дорогая моя — подумайте об этом; и рассмейтесь сами! Моя прелестная невеста, обещаю вам, что я не буду тиранить вас; обещаю вам никогда не пользоваться теми жестокими и нелепыми правами, которые закон дает мужьям по отношению к их женам; обещаю вам до последнего моего дня уважать вашу независимость, ваше достоинство, ваши прихоти. Я прошу вас протянуть мне руку не для того, чтобы связать вас: только затем, чтобы вы могли опереться на эту более сильную руку; для
