судьбы Российского государства по психиатрическим стандартам душевной неполноценности недавнего тоталитарного прошлого были бы насильственно оторваны от любимого дела и направлены в психиатрические лечебницы.
Писать о карательной психиатрии надо очень честно, иначе не избежать конфуза, а то и гнева Божьего!
Полковник в отставке, но по-прежнему директор Казанской психиатрической больницы (бывшей самой страшной тюремной психиатрической больницы МВД СССР, где, по некоторым данным, содержались легендарный Р. Валленберг и другие разыскиваемые по всему миру важные иностранные персоны), Валитов с армейской прямотой заявил в недавнем интервью корреспонденту «МК», что он и его подчиненные искренне полагали, что в вверенной им тюрьме по заслугам содержались настоящие враги советского народа. К этому и добавить нечего. Хочется только задать вопрос: а во что теперь искренне верит бессменный директор Валитов?
Врачи-психиатры демократической ориентации, те, кого мучает совесть за забвение клятвы Гиппократа, однозначно характеризуют советскую судебную психиатрию как одно из изощренных средств политических и иных репрессий, широко применявшихся в Советском Союзе, особенно в 60—80-е годы.
Суть карательной психиатрии достаточно ясно показал доктор медицинских наук, руководитель отдела ГНЦ им. Сербского Ф. Кондратьев, который, возглавив группу независимых психиатров, на стыке 80—90-х годов попытался разобраться в закрытой до того для российской общественности проблеме.
Особую роль в системе карательной психиатрии Ф. Кондратьев отводит бывшему ЦНИИСП им. Сербского, организация которого как головного судебно-психиатрического заведения восходит к 1921 году.
С началом массовых репрессий на судебно-психиатрическую экспертизу «пошел» поток лиц, обвинявшихся в совершении преступлений по статье 58 УК РСФСР, и именно тогда органы госбезопасности организовали в институте особое, так называемое «специальное отделение».
Эксперты, работавшие с «обычными» уголовниками, не имели доступа в это отделение, числившееся в структуре института как «четвертое». Они не знали, кто там находится и в чем обвиняется. «Политических» привозили и отвозили на специальном транспорте.
Даже те, кто работал в этом отделении, не имели права интересоваться, кому и по какому обвинению проводит экспертизу их коллега.
Клинической особенностью контингента лиц, проходивших СПЭ в период массовых репрессий, были так называемые реактивные психозы — острые состояния глубокой дезорганизации психической деятельности, возникавшие как стрессовые реакции на неожиданную психическую травму. Еще вчера человек занимал устойчивое почетное место в обществе, а сегодня он никто да еще и становится объектом унижения для карательной машины — орудия того же общества. И подследственные неожиданно (особенно для гэбэшников) начинали странно себя вести: столбенели, теряли способность к разговору, начинали ходить на четвереньках, лаяли и т. д.
Проявления реактивных психозов, поиск способов их лечения обусловили необходимость создания специальной клиники. Эксперты устанавливали факт психического расстройства, указывая, что оно развилось после ареста, а потому нет оснований для освобождения от ответственности по причине психической болезни.
Для лихих чекистов возникла ранее неизвестная им ситуация: расстрелять или сослать в лагерь вроде бы еще рано — следствие только началось, не выявлены многие факты контрреволюционной деятельности, а направить больного в психиатрическую больницу ни в коем случае нельзя: вдруг сбежит. Вот тогда и возникла у сообразительных ребят из госбезопасности идея создания специальных тюремных психиатрических больниц в ведении многоопытного Наркомата внутренних дел.
По мнению Ф. Кондратьева, Н. Хрущев стал проводником постулата, заключавшегося в том, что только психически ненормальные люди при коммунизме будут совершать преступления и что только они способны выступить против социалистического строя. Эта «мудрость» была подхвачена руководителем «четвертого» отделения Института им. Сербского Д. Лунцем. И он приступил к разработке теории психопатологических механизмов совершения преступлений. А к этому времени, ничего не ведая о коварном ученом из страшного психиатрического института, объявилась новая многочисленная ватага «политических» — диссиденты. Вот как раз они, беспардонно, по мнению чекистов, нарушавшие «святые» статьи УК РСФСР (70-ю — антисоветская агитация и пропаганда, и 190-ю — распространение заведомо ложных измышлений, порочащих советский государственный строй), и стали основными пациентами специального отделения института. Началось активное выискивание «психопатологических механизмов» психической болезни, дающих основания отстранить обвиненного от защиты в суде и направить его на лечение в тюремную психиатрическую больницу МВД. И находили, и отправляли. Ф. Кондратьев — солидный ученый, видел все это изнутри, был в 1980 году не кем иным, как куратором Казанской ТПБ, и сам испытывал на психическую крепость духа одного диссидента — А. Кузнецова, рабочего, чьи мытарства по кругам психиатрического ада длились с 1971 года по 1988-й.
Естественно, в тюремные больницы МВД никого посторонних не допускали. Сам Ф. Кондратьев, не раз побывавший в Казани, предпочитает не рассказывать о виденном им самим. Он ссылается, например, начитанный им отчет комиссии Минздрава СССР о состоянии больницы МВД «Сычевка», что в Смоленской области:
Можно согласиться с ученым, что психиатрия колебалась вместе с линией КПСС; впрочем, с этой линией в стране колебалось все. Пики этих колебаний выражались в преобладании признанных вменяемыми, и в первую очередь за счет шизофрении. Если во время первого пика поступления на СПЭ «политических» в 1961 году число вменяемых, обвинявшихся по статье 70 УК было незначительно, но все же превалировало над числом признанных невменяемыми (20 к 16), то к третьему пику, уже в 1972 году, из 24 лиц вменяемыми было признано только 4 (см.: Российская юстиция. 1994. № 1.).
Президент Независимой психиатрической ассоциации РФ Ю. Савенко самыми отвратительными чертами советской психиатрии назвал бесправие больных, подавляющий приоритет позиции государства перед позицией личности, тотальную идеологизацию психиатрии. Опасность, по его мнению, заключается в том, «что психиатрия по сути своей социальна и критерии болезни в психиатрии не выступают чисто биологическими. В силу этого идеологизация психиатрии приводила и, добавлю от себя, может приводить к деформациям наиболее глубоким, имевшим наглядный практический результат уже в самой диагностике» (Право и психиатрия. М., 1991).
Эксперт управления по международному гуманитарному сотрудничеству и правам человека МИД РФ А. Ковалев отмечает опасную для общества связь, существовавшую между советской властью и психиатрией, ибо психиатры, прекрасно распознавая отсутствие у своих пациентов способности к критической оценке своих поступков, могли в угоду властям поставить любой требуемый диагноз (см.: Право и психиатрия. М., 1991).
В наше время всеобщего подозрения, оппозиционизма, критицизма невозможно кого-либо убедить содержательными умозаключениями, если они не подтверждены официальными документальными свидетельствами. Оппоненты — а их ох как много! — требуют именно документальных свидетельств о карательной психиатрии.
Вот поэтому автору этой книги, профессиональному историку-архивисту, и пришлось пуститься в длительное плавание по великому российскому архивному океану в поисках островов карательной психиатрии, окруженных плотным кольцом рифов с неблагозвучными именами: «совершенно секретно», «секретно», «особая папка». Исследователям уже известно: если документы увенчаны этими отметинами, значит, в них информация антинародная, антигуманная, повествующая о страданиях, о крови…
НАЧАЛО
