Розыгрыши практиковались у нас по каждому случаю, а зная своих сотрудников-неистребимых остряков, его предупреждение было своевременным.
Тем временем ситуация в советской науке менялась с быстротой передвижения по стране ее лидера — Первого секретаря ЦК КПСС Хрущева. В апреле 1961 года Никита Хрущев обвинил Академию Наук в затягивании передачи НИИ профильным министерствам и пригрозил роспуском. В ответ президент АН Александр Несмеянов заявил: 'Ну что же, Петр Великий открыл академию, а вы ее закроете'. За что и был отправлен в отставку.
На смену Несмеянову пришел Мстислав Всеволодович Келдыш, выдающийся математик, который сразу же понял роль появляющихся вычислительных машин в науке, в области развития новых технологий, и смог оценить место математики в программном обеспечении ЭВМ. В его Институте прикладной математики разрабатывались первые программы для многомашинных комплексов, закладывались основы развития сетей удаленного доступа. Это был фундамент для развития современной информатики, новых информационных технологий. Келдыш возглавлял к тому же разработку теоретических моделей в интересах космических исследований. В то время он был анонимом, секретным 'лицом особой важности', а пресса величала его 'Главным теоретиком' в материалах, посвященных советской космонавтике, без указания его фамилии.
Все, что ни делалось 'наверху', шло нам на пользу в борьбе за образование собственного института, за фонды, за увеличение финансирования. Как говорят картежники — 'пошла карта'. С приходом Келдыша мы получили дополнительные козыри в этой игре с властью, но наше направление неумолимо начало срастаться с военно-промышленным комплексом, внимательно присматривающим за деньгами, которые он нам начал выделять.
Работа шла у меня настолько гладко, что я решил хотя бы частично, что называется на 'полставки', вернуться в спорт, поиграть по старой памяти в водное поло. Я скучал по голубой воде своего бассейна, по плаванию, быстро нашел, где размещается самый удобный для меня, расположенный в двух шагах от моего института, под трибунами старого стадиона 'Динамо', бассейн, встретил там одного из игроков тбилисского 'Динамо' — Крылова, с которым ранее был знаком по играм. Он стал в этом году тренировать вторую команду города — 'Локомотив', я напросился к нему на тренировки и стал ходить в разное время. Иногда тренировки проходили рано утром, и я опаздывал, примерно на час, к началу работы.
В один из таких дней, пришел я в институт часам к десяти — у дверей стоял Элефтер Луарсабович и пожимал на входе руку всем опоздавшим. Пожал и мне и пригласил к себе в кабинет. Кто-то 'донес' ему, что я серьезно занимаюсь спортом. Он по-прежнему ко мне благоволил, но после легкой 'трепки', и дружеского напутствия на будущее, определил свой взгляд на дисциплину, а мне, для справки, сказал:
— 'Я со всеми раскланиваюсь, а руку пожимаю только опаздывающим'.
Мои объяснения по поводу опоздания не были приняты во внимание, и еще он заметил:
— 'Артур, выбирай сейчас — или спорт или наука'. Да еще присовокупил, что означает для него звание 'научного сотрудника'.
В вольном изложении того разговора, смысл его можно было понимать так, что есть черта, отличающая научного сотрудника от обычного человека. Эта скорее умозрительная грань, чем дисциплинарные или социальные рамки. И основное отличие человека науки от других, по его мнению, находилась в плоскости его отношения к материальному миру или, проще, к вещам.
Благославляя меня на 'дальнейшие свершения', Элефтер Луарсабович сказал: — 'Вот когда ты начнешь из дома уносить вещи и приносить их в институт, тогда ты и станешь настоящим научным сотрудником, ученым, истинным экспериментатором'.
Этот простой критерий оценки качества научного сотрудника оказался применим во всей моей дальнейшей практике работы в академической науке. 'Настоящий научный работник, ученый несет из дома в лабораторию, а не наоборот', — да, Элефтер умел находить истину. К слову, в грузинском языке есть еще одно выражение этой истины, но в другой форме — 'за хорошее место платить надо'. А лучшего места, чем быть сотрудником Института физики при 'Элефтере', тогда в Тбилиси для меня не было. Есть еще одна идиома в этом древнем и образном языке: о человеке, который не любит, не справляется с работой, делом — говорят — 'он место портит'.
Такие народные афоризмы-истины запоминаются на всю жизнь. Можно смело сегодня утверждать, что Элефтер Андроникашвили был исключительным директором, директором и педагогом, особенно если учесть время, в котором мы находились. Он давал всем нам пример и своим элегантным европейским видом, и безукоризненным литературным русским языком, выдававшим генетическую преемственность к произнесению речей и чтению лекций- его отец был известным адвокатом еще до революции. Его личные связи, которые он всегда использовал в целях создания особого климата в институте, давали пищу нашим мыслям и заставляли 'поддерживать высокий рабочий тонус', или, как сегодня любят выражаться 'продвинутые' молодые люди (не очень удачный перевод с английского 'advanced'), 'держать планку'.
Я вспоминаю приезд к нему, а значит и в Институт физики, ко всем нам, в гости, Нильса Бора с сыном и невесткой. Это было для нас потрясением — поздороваться за руку с основателем современной физики, человеком, о котором я, после всех университетских курсов, размышлял так, как о Ньютоне, или Аристотеле, и откровенно говоря, думал, что его уже давно нет в живых. Нильс Бор, Резерфорд, Петр Леонидович Капица — это были 'сотоварищи Элефтера по большой науке'. С Капицей-старшим мне еще предстояло встретиться, а с его сыном жизнь потом свела меня на много лет, но уже в другом мире, в другой научной сфере, на Дальнем Востоке, в городе — Владивостоке.
В один из ничем не примечательных рабочих дней, в старом здании Института физики, чтобы сократить путь, я вскарабкался по узкой тропочке, ведущей к зданию и начинающейся сразу у подножья скалы за мостом 'Челюскинцев'. Быстро проскользнув мимо стоящего у входа 'батоно Элефтера', раскланивающегося со своими пунктуальными сотрудниками, я, вприпрыжку, заскочил на свой третий этаж и плюхнулся за рабочий стол. Справа от моего стола находилось высокое двухстворчатое окно, куда я часто глядел, что помогало размышлять о научных проблемах. Из этого окна моей лаборатории, как обычно, видны были зеленые склоны гор, обступающих долину Куры, уходящей куда-то в сторону Мцхета, исчезающей в голубоватой, сиреневой или сизой, в зависимости от высоты солнца и характере облачности, дымке. И вдруг, в седловине между склонами, спускающимися от перевала Зедазени с одной стороны, и предгорьем со стороны правого берега реки, я увидел только что возникшую, сияющую темным розовым светом конусообразную вершину горы, как будто плывущую в воздухе. Ее там раньше, еще несколько минут назад, не было — я люблю смотреть из окна, я бы увидел ее раньше.
Прошло несколько месяцев моей работы в институте, и каждый день я видел из этого окна ставшие привычными склоны гор, окружающие город с северной и западной стороны. И вот, как наваждение, как мираж, этим ясным прозрачным утром, возникла из пустоты неба чудо-гора. Она светилась, она разгоралась от темно- розового цвета до пурпурного, потом становилась все ярче до бело-желтого свечения. Я остолбенел от этого видения и долго просидел за столом, пытаясь понять, что же это — мираж, фата- моргана? Меня через некоторое время толкнул в бок Мераб Бродзели и сказал, 'что это, во-первых, гора Казбек, во-вторых, обычное явление, хотя из нашего окна и не часто видно'. Он проработал в этой лаборатории уже несколько лет и видел такое не один раз.
Вышедшее из-за горизонта, со стороны Каспия, азиатское Солнце, специально для меня, приветствовало повелителя Кавказа — гору Казбек. Сияющая сахарная шапка горы на миг еще раз вспыхнула солнечным светом, мигнула через всю долину мне на прощанье ослепительным лучом и исчезла, растаяла в далекой, сизой дымке.
В этот же день я решил, что должен это чудо рассмотреть поближе. Как это сделать, мне еще не было ясно, но я стал 'собирать информацию', говорить об этом предприятии, как о своей мечте, с разными людьми — сотрудниками института, просто знакомыми, соседями.
Прошло несколько дней и выяснилось, что мой сосед по улице, к которому я часто забегал послушать что-либо из его джазовой коллекции пластинок, он же и сотрудник нашего института, работающий в отделе, если мне не изменяет память, 'физики высоких энергий', — Алик Маловичко, — вхож в альпинистский городской клуб, и сам иногда участвует в разного рода альпинистских мероприятиях — восхождениях и траверсах, в том числе, и на Казбек.
Оказалось, что в городе давно есть альпинистский клуб, старейший в Советском Союзе, и что было еще более знаменательным для меня, клуб регулярно проводит 'альпиниады' — массовые восхождения на
