мотоцикле, когда возвращалась с озера, — поломался автобус, и все пошли пешком к тракту, чтобы добраться до города на проходящих автобусах. Нюра тогда, не задумываясь, села на заднее сиденье, обняла Олега за талию и приникла к его спине.
Были скорость и колкий ветер, и была радость, от которой показался этот человек родным. Эта радость жила в ней долго, как живет память о нежданном госте — шальном снегире, который, обалдев от весенних ветров, вдруг слетел с ветки стылой рябинки и уселся на открытую форточку кабинета Пегова: вот, мол, я — любуйтесь и помните! В кабинете были Пегов и Нюра и больше никого не было. Пегов сказал: «Это на наше счастье! — рассмеялся, как мальчишка, а потом вдруг замолчал, посмотрев искоса на Нюру: — Нет, я ошибся, Аннушка, это на твое счастье!..»
А теперь вот, уже узнав, что Алешка будет жить, она все сидела за столом у себя в конторке, ждала Олега. Ждала вести, хотя понимала, что мера наказания решится, когда комиссия по расследованию несчастного случая составит акт, но акт актом, а для Лавочкина сейчас удачный момент, чтоб разделаться с Пеговым. А может быть, он уже знает, что Пегову предлагали его кресло, и не захочет плевать в колодец или, наоборот, постарается внушить директору, что Пегов как начальник цеха несостоятелен? Сколько неурядиц в цехе. А что с Олегом? «Господи-и, — подумала Нюра, — я ломаю голову, кого из них снимут с работы, кому влетит выговор, и совсем не думаю, каково там Люсе с Алешкой. Лишь бы он был здоров, этот баламутный электрик, ревнивый муж Люси Кленовой, а все остальное как-нибудь образуется». Нюра дождалась Олега.
— Ну что? — спросила.
— Три месяца — сто процентов премии.
— Ну и шут с ней, с премией.
Он промолчал. Нахмурившись, прошел к телефону. Набрал номер.
— Сейчас будешь дома? — спросил. — Я приду часа через полтора. Есть дело...
— Кто это? — чужим голосом спросила Нюра, услышав далекий женский голос.
— Знакомый юрист.
— Зачем он тебе?
— Значит, нужен, — отрезал и ушел, хлопнув дверью.
«Видать, крепко им попало обоим», — решила Нюра и непроизвольно потянулась к телефону, набрала номер Пегова.
— Никита Ильич, это я — Нюра. Что Лавочкин?
— Ты где?
— У себя.
— Зайди ко мне.
У Пегова сидели парторг, Олег, механик, бригадир электриков, старшие мастера.
— Вот что, товарищи, хотите — идите домой, хотите — ночуйте в цехе, но чтобы к девяти часам утра у всех был порядок. Обход. Комиссия по технике безопасности во главе с Лавочкиным. Ясно? Все свободны. Останутся парторг, предцехкома и Травушкина.
Все вышли. Остались названные.
— Надо организовать дежурство в больнице. Денежную помощь жене. Кроме того, Нюра Павловна, освободи Кленову от работы... Включите ее в список дежурных. Оплата по среднему. Заготовьте приказ.
— Хорошо, — сказала Нюра.
— Товарищ Филиппов, — обратился он к предцехкома, маленькому, подвижному бригадиру слесарей, выдвинутому на эту работу после операции, — займитесь всем остальным, обговорите с парторгом у себя. Вы свободны.
— Я могу идти? — поднялась Нюра.
— Я разве сказал?
Нюра села. Пегов снял очки, крепко помял лицо и потянулся к столу. От графина с водой взял два стакана, налил газировки, протянул Нюре. Сам выпил одним глотком и вытянул руки на стол, опустил на них голову.
— Извини, устал. Если не затруднит, включи на самый тихий радиолу. Там Григ...
— Пожалуйста, я включу... — Нюра встала и, проверив, та ли пластинка на диске, включила радиолу на самый тихий и, чуть помедлив, вернулась на место.
— Что я еще могу сделать?
Пегов раскрыл пасмурные глаза, устало улыбнулся:
— Спасибо, Аннушка. Больше ты не сможешь мне помочь... Если хочешь, можешь быть свободной...
«Человеку с такой работой, как у него, нужна разрядка», — подумала она и сказала:
— Все, что ни делается, Никита Ильич, все к лучшему.
— Господи, ты-то хоть не изрекай сентенций! — взмолился Пегов.
— Больше не буду! — пообещала Нюра.
Пегов закрыл глаза рукой и, покачиваясь, долго молчал.
— Я, пожалуй, пойду, — поднялась Нюра.
— Ах да, да, — торопливо сказал он, повернулся и толкнул ладонью окно. Потянуло прохладой, сумерками.
— До свидания, Никита Ильич!
— Да, да, до завтра!
Туман поднимался к насыпи медленно и осторожно, веяло от него сыростью и болотной прелью. Потускнели рельсы, замолчали сверчки. Нюра шла и вспоминала прошлый выходной.
В тот день с утра дождь замутил озеро, а после ненадолго взошло солнце.
Олег шагнул к воде, сел на гранитный окатыш.
— Садись, Нюра, — сказал. — Послушай волны. Подыши озоном. Знаешь, только я присяду вот так, сразу понимаю, что я букашка. Вот лежит он, — Олег весело пошлепал загорелой ручищей гладкий, холодный лоб камня, поросший в трещинах зеленым мошком, — сколько он лежит здесь? Ужас! А что мы? Придем, уйдем... Миг... — Олег встал. — А давай-ка поедем вокруг озера, посмотрим сеть — должна быть рыба. И там найдем рогоз. Может, щуку поймаем, а вечером сделаем уху. Поедем?
— Поедем.
Ехали вдоль бережка, постоянно цепляясь дорожкой за траву и вспугивая притихших уток. Иногда останавливались, он разгибал голенища болотных сапог и, чуть приседая, метко прыгал с кочки на кочку по лабазам. Проваливался и брел в камыши, надолго исчезая там, выбирая самые красивые, бурые с проседью, шишки. А Нюра сидела в лодке, замирая, слушала шорох, бульканье, чавканье. Нюра была счастлива. После того как Олег нарезал и вручил ей букет бархатистых коричневых шишек рогоза, поехали чистой водой и пристали к берегу, пошли светлым, пнистым березнячком. Кое-где розовато-желтыми шапками красовались на пнях опята.
— Нарежем опят? — предложила она. — К вечеру нажарим.
— Давай, — сказал он и вдруг молча свернул в укромный, густой подлесок.
— Иди сюда, — хрипло позвал он, заглядывая в лиловеющий сумрак шалаша.
— Чей-то шалаш! — почти шепотом сказала она и тоже заглянула вовнутрь. — Тихо-то как! — и, ощутив запах сена, вздрогнула.
Над шалашом печально поцвиркивали птицы, с мягким шорохом падали еще редкие желтеющие листья, высоко и глухо урчал в небе самолет.
— Олежка, я тебя люблю, — решительно прошептала она, потираясь щекой о его опаленные губы. И, заглянув в его глаза, окончательно поняла, что она будет с ним на веки вечные, что бы ни случилось. И не потому, что она сказала эти слова, просто почуяла сердцем, что это серьезно и навсегда. И, боясь, что не
