— Боря, я ведь тебя не знаю, — говорила Нюра, чтобы что-то говорить, лишь бы не сказать простое и ясное «нет».
Электромонтер ушел грустный, а Нюре ночью приснились незнакомые глаза. Они усмехались и говорили и не давали спать до утра.
— Что ты меня разглядываешь, нравлюсь? — спросил Кураев.
— Очень.
— Старый я и больной.
— Оно и видно, — улыбнулась Нюра.
— В мужья возмешь?
— Подумаю.
— Больно вы все любите думать да гадать.
— Я не гадаю. Я только думаю иногда, если вдруг накатит и станет невмоготу, что кому-то, может, еще хуже.
— Это тебя утешает? Суета все это.
— А что не суета?
— Хм, — Кураев склонил крупную голову, подумал и, подняв руку, ткнул пальцем в небо: — Вот. Только это вечно, а все остальное — суета.
— Какие-то странные у тебя мысли.
— Ничуть. Жить надо. Делать свое дело. Может быть, стараться умнеть. Умереть глупым — обидно. Нет у нас культуры врожденной, что ли... — Олег покосился.
— Чтобы не казаться дурой где-нибудь среди играющих в заумь, я к месту вверну, что материя — первична, и снова помалкиваю...
— Хитрая девка!
— А что тут хитрого? Просто не было систематического образования. Десятилетку кое-как закончила, и то в вечерней школе. Иногда пропускала занятия, иногда опаздывала. Далеко живу...
— Значит, ты считаешь, что культуры у нас нет?
— Конечно.
— А ты что же, хотела бы заставить своих женщин, таскающих кирпич изо дня в день, читать, допустим, Сартра, Экзюпери?
— Кстати, ни Сартра, ни Экзюпери я не читала.
— Ну, какие твои годы... Почитаешь, когда не захочешь умирать глупой, — скосил веселые, дымчатые глаза.
Незаметно вошли в поселок. У бараков, у палисадников, с густыми мальвами, ноготками, галдели ребятишки. На стадионе, огражденном густой акацией, играли в футбол подростки...
— Я уже дома, Олег Николаевич.
— В гости не зовешь?
— Как-нибудь в другой раз. Сегодня уже поздно, — Нюра деловито протянула руку: — До свидания!
— В иную пору я верю, что самый добрый народ — это женщины. Сейчас я убеждаюсь в обратном — в кои-то годы собрался проводить симпатичную девушку, а она даже в гости не приглашает... На этом, так сказать, и закончилось их первое свидание... Прошу прощения — второе... Ну что ж, до завтра!
Все так же плыли и клубились в темной вышине тучи, и все так же временами ненадолго выныривала лупа и вновь пропадала. И только далеко за горами небо чуть-чуть светлело, то ли не спал там город со своими шумными заводами и обильным электрическим светом, то ли тлел и все не мог истлеть поздний закат. И все так же шла Нюра и скоро совсем устала. Она уже не глядела по сторонам, только ощущала переходы. Там, где линии прижимались к лесу или скалам, понизу тянуло холодом, где выбегали к пологим предхолмьям, было теплее, уютнее. Вспомнив весь свой путь, Нюра с облегчением подумала, что осталось совсем пустяк — один километр.
Поднимаясь на второй этаж, Пегов вдруг вспомнил, что надо бы поговорить с Фофановым. Парню хочется стать начальником цеха. Смешно, конечно. Но если недавний, пока что неофициальный разговор с директором о двухгодичной командировке в Индию на строительство большого металлургического завода осуществится, то кого же он, Пегов, оставит здесь вместо себя? Фофанова не хотелось бы, а где взять другого? Хотя можно ведь уехать и не видеть, что тут будет происходить, да ведь цех развалят — жалко. Фофанов прекрасно знает огнеупорные работы, но ведь он и должен их знать — лет десять, наверное, работает на печах. Ну, а кроме этого, что еще должен знать современный руководитель? Кем он должен быть? И экономистом, и юристом, и психологом, но если он к тому же еще не будет знать профессиональной этики, что тогда будет?.. Недавно Фофанов накричал на лучшего бригадира, тот прибежал с заявлением на перевод... «А я, чего я добился тем, что предложил главному сталеплавильщику понизить Фофанова в должности? Он посчитал, что я придираюсь к лучшим кадрам... Да-а... А на партбюро Фофанов вел себя как мальчишка. Нет. Надо с ним поговорить. Пусть берется за ум. Я вчера вот тоже выдал, как петух запел от радости. «Нюруша, — доложил я, — наверное, надолго поеду в Индию. Поедем со мной?» — скосил прищуренные глаза — попробуй пойми, — шутит или всерьез предлагает.
— Шибко ведь это ответственно — ехать с вами, — вздохнула Нюра и царапнула бугорок краски на голубом сейфе.
— Ну что ж, на нет и суда нет. Значит, никогда не покатаешься на слоне, — сказал он тихо и потянулся к телефону: «Ах, черт, что это со мной? Думаю о ней и думаю... Сдурел, совсем сдурел, ты, Никита...»
Открывая дверь, Пегов услышал голос заместителя:
— ...Ну-у, что вы, Юрий Михайлович, какой из него главный. Он начальник-то так себе, и к тому же эта аморалка...
Фофанов сидел спиной к двери, прижав плечом трубку, рядом с ним сидел Кураев и что-то подсказывал. Увидев начальника цеха, Кураев ухмыльнулся и уперся взглядом ему в лицо. Дескать, вот так и живем.
Фофанов оглянулся и начал густо краснеть:
— Да, да... Конечно... Его критерий... Что вы... — совсем смешался. — Нет, нет... Я вам позвоню позднее...
Делая вид, что ничего не слышал, Пегов, стараясь не смотреть на Фофанова, спросил:
— Чем так озабочен мой заместитель?
— Да так... Приятель вот звонил... — и деловито: — Никита Ильич, завтра миксер надо останавливать...
— Знаю.
— Мартеновцы оттягивают остановку на двенадцать часов.
— Знаю... — сказал Пегов и повернулся к Кураеву: — Когда пустишь второй растворный узел?
— Дня через три... Электрики уже доделывают.
— Кто снял фары и аккумуляторы с машины мартеновцев?
— Не грешен, — натянуто улыбнулся Кураев. — Ей-богу, не грешен... А кто вам сказал?
— Если придут с обыском и найдут — уволю...
— А чем прикажете работать? — У Кураева побелели и обтянулись скулы.
— Тем, что есть! — Пегов сел на стул и вытянул ноги.
— А то, что у нас есть, уважаемый Никита Ильич, моя бабушка в одном ящике в цветочках видела, — глаза взблеснули недобро, и еще больше напряглось лицо. — Один кричит — выгоню! Второй говорит — уволю! Красивый разговор!..
— А ты чего хочешь? — спокойно спросил Пегов, глядя на окно и прикрепленные к стене графики, на круглую вешалку в углу кабинета.
— Абсолютно ничего. Мне просто надоела примитивная организация работ... И мне хочется отворотиться от этой никчемной суеты...
— Резонерство это, милый мой, — Пегов быстро посмотрел в лицо Кураеву и, склонив голову, стал
