Герцен с его помощью сумел значительно пополнить багаж собственных знаний, тем более что они встречались и вне университетской аудитории.
Еще до поступления в университет Герцен публикует в 'Вестнике естественных наук и медицины' статью 'О чуме и причинах, производящих оную, барона Париаота'. Это был реферат работы известного французского врача-эпидемиолога Э. Паризе. Будучи студентом первого курса, Александр Иванович уже в 1830 году становится 'учеником' Московского общества испытателей природы. 'Ученик' сразу заявляет о себе публикацией в первом номере журнала 'Новый магазин естественной истории, физики, химии и сведений экономических' статьи 'О неделимом в растительном царстве'. Пока это не самостоятельная работа, а перевод одной главы 'Растительной органографии' де Кандоля. Но характерен выбор книги Для перевода. Естественная история неизменно привлекает Герцена. Вскоре, еще будучи студентом, Александр избирается 'действительным членом' общества испытателей природы.
Как расширялся, разнообразился круг чтения Александра. Не только естественная история, но и история гражданская, философия, эстетика привлекают внимание Герцена. И книги, чем-то его поразившие, он спешит рекомендовать своим друзьям и знакомым. То и дело в его письмах встречаются упоминания о прочитанном. Огареву он пишет о книге А. Мюрата 'Письма гражданина Соединенных Штатов к одному из его друзей в Европе' и тут же упоминает, что работает над переводами из В. Кузена и К.-Л. Михелета; через несколько недель из ответного письма Огарева явствует, что их переписка стала своеобразной формой реферирования прочитанных книг. Огарев упрекает Герцена, что тот знает работу Ж.-Ф. Дамирона 'Очерк истории философии во Франции в девятнадцатом веке', но 'не приложил к ней особенного внимания, судя по тому, что ты мне очень мало говорил о ней'.
С философским подходом к рассмотрению проблем социальных Герцен по-новому начинает воспринимать историю, да и утопический социализм тоже. Но, даже и обогащенный новыми знаниями, мог ли Герцен заметить тогда все слабые стороны сенсимонизма?
Для этого человечеству нужно было пройти через горнило революции 1848 года и изжить иллюзии мелкобуржуазного социализма. Мечтательность, фантастическая идеализация, следы католических идей — всего этого Герцен не разглядел в новой 'религии'. Энгельс назвал учение сенсимонистов 'социальной поэзией'. Но именно эти 'поэтические' начала импонировали Герцену и Огареву. Николай Платонович впоследствии писал: 'Первая идея, которая запала в нашу голову, когда мы были ребятами, — это социализм. Сперва мы наше я прилепили к нему, потом его прилепили к нашему я, и главною целью сделалось: мы создадим социализм'. Огарев, конечно, оговорился, называя себя и Герцена 'ребятами'. С сенсимонизмом они познакомились уже в студенческие годы.
Сенсимонизм — главное, но Герцен в это время основательно и достаточно критически знакомится и с другими социальными и философскими системами.
В образованных кругах русского общества 30-х годов большим пиететом пользовалась философия природы Шеллинга. Герцен прочел его труды — и разочаровался, Немецкие идеалисты показались Герцену шарлатанами, которые 'всю природу подталкивают под блестящую гипотезу и лучше уродуют ее, нежели мысль свою'. Мистический католицизм Шеллинга, равно как и эгоцентризм Фихте, не увлекали Герцена, как увлекли они участников иных кружков студентов Московского университета. У Шеллинга Герцен признавал только его диалектический метод.
Герцену и Огареву было бы значительно проще впоследствии разобраться во взглядах своих оппонентов из лагеря славянофилов, если бы они в университетские годы были бы как-то связаны с еще одним студенческим кружком — тем, что сложился около Николая Владимировича Станкевича. Герцен признается, что из окружения Станкевича 'вышла целая фаланга ученых, литераторов и профессоров, в числе которых были Белинский, Бакунин, Грановский'. Но и в университете и по его окончании между кругом Герцена и кругом Станкевича 'не было большой симпатии'. 'Им не нравилось наше почти исключительно политическое направление, нам не нравилось их почти исключительно умозрительное'. Различен был и сам облик собраний. 'Запорожская сечь' Герцена и Огарева любила песни, не чуралась пирушки с вином. Кружок же Станкевича собирался обычно за стаканом чая с сухарями, и ночь освещалась не призрачным огнем жженки, а желтоватыми отблесками сальных свечей, зато '…щеки пылают, и сердце бьется, и говорим мы о боге, о правде, о будущности человечества, о поэзии' — так вспоминал об этих заседаниях Иван Сергеевич Тургенев.
Герцен, конечно, знал о существе исканий и споров в кружке Станкевича, знал он и о том, что не только вопросы трансцендентальной философии занимают Станкевича и его друзей. Станкевич искал пути применения философии к жизни. И он не мог не видеть темных сторон общественного бытия России. Но не шел дальше утверждения необходимости постепенного воспитания человечества, приготовления его к деланию добра и нравственному усовершенствованию. А средством воспитания Станкевич считал религию.
Белинский лишь некоторое время посещал собрания Станкевича. 'Но что же мне делать, — писал Белинский Бакунину, ставшему вскоре одним из самых заметных членов кружка Станкевича, а впоследствии и его руководителем, — когда для меня истина существует не в знании, не в науке, а в жизни'. В одном из писем Виссарион Григорьевич признавался, что он 'эмпирик'. То же самое мог бы сказать и Герцен. Но этот кружок много сделал для возбуждения интереса студентов к философии Канта, Шеллинга, Фихте. Станкевич первый в России взялся за изучение Гегеля.
Татьяна Пассек, вне всякого сомнения, со слов Герцена, говорит о взаимоотношениях между кружками: 'Кружки эти (Станкевича, Герцена, Сунгурова. — Б.П.) были юны, страстны и потому исключительны. Они холодно уважали друг друга, но сближаться не могли'.
Герцен уже в молодости поражал всех, кто близко знал его, своим умением быстро сходиться с людьми. И в университетские годы круг его знакомств постоянно расширялся. Здесь были разные люди — и малоизвестный поэт Владимир Соколовский, и писатели, журналисты, историки Ксенофонт и Николай Полевые, и опальный поэт Александр Полежаев.
Знакомство Герцена с Александром Полежаевым относится к лету 1833 года. Но о 'Полежаевской истории' Герцен слышал и раньше. Александра Полежаева сослали, а вернее, 'обрили в солдаты' за дерзкую сатиру на императора Александра I 'Сашка'. В 1833 году Полежаев сумел перевестись в карабинерный полк, стоявший вблизи Москвы. Герцен при встречах подолгу расспрашивал поэта о его армейской службе, побеге, который Полежаев совершил, чтобы лично подать прошение императору, о его ссоре с фельдфебелем и почти годичном пребывании в тюрьме в кандалах.
Ко времени знакомства Герцена с поэтом Полежаев был уже безнадежно болен чахоткой, которая и свела его в могилу в 1838 году.
В ноябре 1832 года Татьяна Кучина вышла замуж за Вадима Пассека. Герцен был шафером на этой свадьбе. Через некоторое время Герцен стал замечать, что Вадим все реже и реже бывает на их холостых пирушках. Вадим увлекся историей России, и радикализм Герцена постепенно становится ему чужд. К тому же непрерывные отлучки, связанные с земельными разделами и судебными процессами, не позволяли ему часто бывать в доме Огарева. После одного ночного бдения, которое Татьяна Пассек называет 'последним праздником дружбы', Вадим сказал жене: 'Нет, нет, наши товарищеские сходки не удовлетворяют больше души'.
Между тем Вадим Пассек задумал издавать альманах. И конечно, Герцен был готов включиться в работу. В январе 1833 года он пишет статью 'Двадцать осьмое января'. 28 января 1725 года — день смерти Петра I. Это была примечательная статья, правда, при жизни Герцен ее не опубликовал. В статье Александр Иванович очень верно определяет историческую роль Петра I. В истории 'произволу места нет' — исходя из этого тезиса Герцен и рассматривает преобразовательную деятельность Петра. При этом Герцен правильно увидел, что русский народ не был пассивным объектом просветительной работы 'развивателя', как он называет Петра. Народ пробуждается. И если пока 'Россия еще не имеет голоса', то пройдет время, и Европа его услышит.
Альманах так и не состоялся.
Вспоминая о 30-годах, Александр Иванович писал в 'Былом и думах': 'Тридцать лет тому назад Россия
