года — на русском языке — и 1858 года, осуществленного уже Герценом в Лондоне.
Русское издание 1855 года посвящалось Герценом сыну Александру. Это посвящение Герцен перепечатал и в издании 1858 года. Оно подписано: 1 января 1855 года. Но, как вспоминает Мальвида Мейзенбуг, Герцен прочел вслух это посвящение на новогоднем вечере у себя дома в Твикнеме 31 декабря 1854 года.
Для издания 1855 года специально было написано и 'Введение', в состав которого вошло 'Прощайте!'. А вот статья 'Перед грозой (Разговор на палубе)' уже публиковалась ранее, в немецком издании 1850 года и в парижской газете. Эту статью Герцен датировал 31 декабря 1847 года и посвятил ее Грановскому. Но отправлена она была в Москву в августе 1848 года. Впоследствии Герцен ее переработал. И вторая глава — статья 'После грозы' — была включена в немецкое издание 1850 года, а датировал ее Герцен 24 июля 1848 года, то есть писалась она всего через месяц после трагических Июньских дней.
В русском издании эта глава появилась в переделанном виде.
'LVII год республики, единой и нераздельной' датируется 1 октября 1848 года. Эта глава в иной редакции также присутствует в немецком издании, как и последующие: 'Vixerunt', 'Consoiatio', 'Эпилог 1849'. Эпилог был написан Герценом в Цюрихе осенью 1850 года, хотя при его первом издании в органе немецкой демократической эмиграции 'New York Abend — Zeitung' стоит дата: 'Лондон, 21 декабря 1849 г.'.
И 'Omnia mea mecum porto' ('Все мое ношу с собою') также печаталась анонимно на немецком языке в 1850 году. Герцен датировал эту статью 3 апреля 1850 года.
'Донозо Кортес, маркиз Вальдегамас, и Юлиан, император римский' — статья, завершающая русское издание 'С того берега', была написана в феврале — марте 1850 года и впервые публиковалась на французском языке как передовица парижской газеты 'Voix du Peuple'. Статьи, составившие книгу, писались по свежим следам событий. Это книга 'лирическая' в том смысле, что Герцен с предельной искренностью поведал в пей о всех потрясениях и сомнениях после краха иллюзий. В ней нет рецептов и пророчеств на будущее. Недаром Герцен назвал 1848 год 'педагогическим'. Он делал из него выводы без иллюзий. Основную мысль книги он объясняет в письме к Маццини: '…Я проповедую полный разрыв с неполными революционерами: от них на двести шагов несет реакцией. Нагромоздив ошибку на ошибку, они все еще стараются оправдать их, — лучшее доказательство, что они их повторят'.
А что такое Луи Блан, Пьер Леру? Абстрактные романтики, не знающие практической жизни, фразеры. Их. мир будущего только на словах, а слова их не могут быть реализованы делом. Как и 'аристократы демократической республики', вроде Ледрю-Роллена, они только цветом (алым) в будущем, а на самом деле принадлежат миру ушедшему. С беспощадным сарказмом Герцен делает зарисовки парижского быта, царствующих там нравов в годы после 1848-го. Террор, слежка, инквизиция светская и духовная, а во главе этого Тьер — 'малорослый старичишка с кругленьким брюшком, на тоненьких ножках', который, 'остря и помирая со смеху, ссылает на поселение, сажает на цепь', для которого один бог — капитал, и нет бога, кроме него. В эти годы Герцен увидел и пролетариат. И хотя он и не понимал всех тех экономических пружин, которые приводят в действие часы политической борьбы, хотя он еще верил в некую абстрактную 'силу идей', но это уже не его вина. Как сказал Ленин, он остановился на пороге исторического материализма.
Герцен заговорил о значении материальных условий существования человеческого общества, о том, как это материальное влияет на классовую борьбу. Но из правильной посылки исторического материализма Герцен не сделал правильных выводов, которые могли бы вооружить его подлинно научной революционной теорией. Поражение работников он объяснял только их слабостью, ему не было доступно понимание того, что в 1848 году рабочий класс еще не созрел как революционная сила. А Герцен спешит, Герцен принимает первую битву за последнее поражение и делает вывод, что' социализм в Западной Европе вообще не может победить.
В.И. Ленин очень точно определил суть духовной драмы Герцена. 'Духовный крах Герцена, его глубокий скептицизм и пессимизм после 1848 года был крахом буржуазных иллюзий в социализме. Духовная драма Герцена была порождением и отражением той всемирно-исторической эпохи, когда революционность буржуазной демократии уже умирала (в Европе), а революционность социалистического пролетариата еще не созрела'.
Герцен в этой книге 'казнил' себя за те иллюзии, которые он питал относительно просветительских идей 'обновления мира', и он не скрывал своих заблуждений. У Герцена как бы спала с глаз пелена, словно ее сорвали залпы карателей, расстреливающих парижских работников. Буржуазная Франция — это 'террор, сальный, скрывающийся за углом, подслушивающий за дверью'.
'С того берега' — книга трагическая. И Герцен это понимал. В 'Былом и думах' он писал: 'Я в себе преследовал ими (статьями. — В.П.) последние идолы, я иронией мстил им за боль и обман; я не над ближним издевался, а над самим собой и, снова увлеченный, мечтал уже быть свободным, но тут и запнулся'. Но есть в этой книге и оптимистические ноты. Они целиком относятся к России. В письме к Мозесу Гессу, ставшему корреспондентом Герцена и критически отнесшемуся к книге, Александр Иванович писал: 'Мы в России страдаем только от нашей детской неразвитости и материальной нужды, но нам принадлежит будущее. Славянский мир еще не жил во всей полноте своих сил; теперь он инстинктивно приготовил себе огромную арену действия — Россию'.
А через десять лет Герцен подведет итог тем трагическим годам в предисловии к книге писем из Италии и Франции. 'Начавши с крика радости при переезде через границу, я окончил моим духовным возвращением на родину. Вера в Россию — спасла меня на краю нравственной гибели'.
Духовная драма, пережитая Герценом, крах его надежд на буржуазную республику, буржуазную демократию, уверенность в том, что теперь Европа идет к своему концу и, быть может, его нужно ускорить ('Я решительно отвергаю всякую возможность выйти из современного импасса без истребления существующего', — писал он в Москву друзьям 5 ноября 1848 года), породили у Герцена не только глубокий скептицизм. Он не отказался от борьбы. Он призывает читателей к более пристальному изучению действительности, к поиску новых решений, 'к возмужалой логике', понаучному, а не с помощью фантазии погрузиться в историю народной жизни — 'эту самобытную физиологию рода человеческого, сродниться, понять ее пути, ее законы'. Герцен, оставаясь верным идее социализма, воочию убедился, что легко и просто его торжество не наступит. А ведь он был в этом уверен еще совсем недавно, когда писал 'Письма об изучении природы'. 'Европа умирая завещевает миру грядущему, как плод своих усилий, как вершину развития, социализм', — пишет он в Москву 5 ноября 1848 года. Эта вера не угасла, но Герцен уже поколеблен в том, что революционное насилие целесообразно. Он воочию видел кровь, горы трупов. И он и впредь будет стремиться к тому, чтобы катаклизмы обходились человечеству без крови. Террор, по его словам, 'по справедливости возмутил все сердца'.
Убежденный в том, что умирающая Европа завещала грядущему миру социализм, Герцен отвернулся от полутрупа, он ищет, откуда придет этот грядущий мир. Именно духовная драма, пережитая Герценом на Западе, заставила его повернуться к нему спиной, обратить все свои взоры, возложить все надежды на мир славянский, на Россию. Славяне еще 'в ребячестве'. Но они из него выйдут, а 'натура славян в развитых экземплярах богата силами, как неистощенная почва. Эти развитые экземпляры — ручательство прекрасных возможностей…' Герцен убежден теперь в этом сам и старается убедить в том же и своих московских корреспондентов. Обращаясь к сыну, Герцен призывает его не оставаться на 'этом берегу' — берегу реакции, берегу, на кромке которого Герцен пишет свои статьи. Он призывает его перейти на 'тот берег' — берег революции. И сам он видит себя на 'том берегу'.
На первый взгляд в книге 'С того берега' Герцен приходит к каким-то окончательным выводам. Это неверно. Это книга раздумий, книга гипотез, книга страданий, так ярко запечетленных в главе 'Omnia mea mecum porto' ('Все мое ношу с собою'). Главнейший же вывод таков — Герцен верит в будущее, реакция может притормозить бег истории, но на минуту, торжество справедливости неизбежно.
Очень трудно определить жанр 'С того берега'. Это и публицистика и художественные зарисовки с натуры, лирические размышления и точные научные выкладки. Прямая речь персонажей, спаянная строжайшей логикой со всем повествованием, его идейным стержнем. Здесь и юмор вперемешку с сарказмом, и горечь поражения, сплетенная с надеждами на победу. И все же скептицизм — вот главная окраска книги.
Она была хорошо принята зарубежным читателем. В России эта книга, продолжая пропаганду Белинского, проповедь Петрашевского, во многом способствовала формированию идейных взглядов
