его 'Исповеди', написанной в Петропавловской крепости, и письме Александру II. В ней Бакунин не только каялся (покаяние могло быть и тактическим приемом), но эта исповедь была под стать ренегатской 'Исповеди' Кельсиева.
Во всяком случае, вместо крепости Бакунин очутился в Иркутске, под крылышком своего дяди Муравьева, генерал-губернатора Восточной Сибири. Бакунин женился, обзавелся домом… и, устроив себе что-то вроде командировки, сумел бежать в Японию, а затем в Америку.
Герцена связывала с Бакуниным старинная дружба. 'Правда мне мать, но и Бакунин мне Бакунин' — так ответил Герцен доктору Белоголовому, когда тот попытался склонить издателя 'Колокола' напечатать материал против Бакунина. Белоголовый со слов своих друзей иркутчан обвинял Бакунина в том, что он в бытность свою в Сибири держал сторону хозяина края — генерал-губернатора Муравьева. Герцен, конечно, видел все недостатки Бакунина, но считал, что они 'мелки', а между тем эти 'недостатки' правильнее было бы назвать просто авантюризмом, мелкобуржуазным анархизмом.
К осени 1862 года 'страстным вопросом жизни' для Бакунина стало польское дело. Как всегда, торопя время, принимая желаемое за действительное, он в разговорах с польскими представителями форсировал события.
Польское восстание назревало, это было очевидно. Но назревало оно в условиях спада революционной волны в России. Можно ли было при этих условиях ожидать крестьянских выступлений в России в поддержку поляков? Герцен и Огарев полагали, что восстание надо было готовить, а для этого нужно время. Кроме того, степень участия в восстании русских революционеров они ставили в зависимость от того, как поведут себя поляки относительно главного земского вопроса и провинций.
Бакунин же считал, что пора 'поднимать знамя на дело', а там 'все будут, чем захотят быть', принимая, по выражению Герцена, 'второй месяц беременности за девятый'. Это был своего рода приступ 'революционной чесотки'.
В один из сентябрьских дней, вспоминает Герцен, пришел Бакунин и сообщил, что Варшавский Центральный комитет прислал двух членов для переговоров.
— Одного из них ты знаешь — это Падлевский, другой — Гиллер. Сегодня вечером я их приведу к вам, а завтра соберемся у меня, — надобно окончательно определить наши отношения.
Вечером Бакунин пришел не с двумя, а с тремя поляками. Третьим был Милович. Он зачитал письмо Центрального национального комитета издателям. Смысл его Герцен определил так: '…Через нас сказать русским, что слагающееся польское правительство согласно с нами и кладет в основание своих действий 'признание [права] крестьян на землю, обрабатываемую ими, и полную самоправность всякого народа располагать своей судьбой'. Итак, этот вопрос как будто был решен. Оставалась, однако, сомнительной своевременность восстания. Герцен не считал 'Землю и волю' способной в данный момент поднять крестьянство на восстание, тем более что этому никак не способствовала и общеполитическая ситуация в России. 'Что в России клались первые ячейки организации — в этом не было сомнения — первые волокны, нити были заметны простому глазу, из этих нитей, узлов могла образоваться при тишине и времени обширная ткань — все это так, но ее не было, и каждый сильный удар грозил сгубить работу на целое поколение и разорвать начальные кружева паутины'.
В канун восстания 1863 года, еще в 1862 году, Огарев обратился к 'Комитету русских офицеров в Польше', где разъяснял свой взгляд на неотвратимо грядущие события и определял ту позицию, которую, на его взгляд, должны занять офицеры русской армии. В частности, он писал: 'Мы понимаем, что вам нельзя не примкнуть к польскому восстанию, какое бы оно ни было; вы искупите собой грех русского императорства; да сверх того, оставить Польшу на побиение без всякого протеста со стороны русского войска также имело бы свою вредную сторону безмолвно-покорного, безнравственного участия Руси в петербургском палачестве'. Герцен сказал свое мнение о несвоевременности восстания польским патриотам. Падлевский попытался разубедить его, опираясь на свое знание Петербурга. Герцен же и в переговорах, а затем через 'Колокол', в 147-м номере которого были опубликованы письма издателей Центральному польскому комитету и русским офицерам в Польше, твердо заявил: 'На Руси, в сию минуту, вряд может ли быть восстание'. Значит, русские офицеры должны сделать все, чтобы Польша не выступила до того, как к подобному выступлению будет готова Россия. 'У нас ничего не готово. Крепко устроенный круг офицерский существует, сколько нам известно, только у вас…'
'Я думаю, что польская революция действительно удастся только тогда, если восстание польское перейдет соседними губерниями в русское крестьянское восстание. Для этого необходимо, чтобы и само польское восстание из характера только национального перешло в характер восстания крестьянского и таким образом послужило бы ферментом для целей России и Малороссии'. Эти слова Огарева были сказаны весною 1863 года. А восстание все же началось, и началось в ночь на 23 января 1863 года.
Ситуация в России и Польше, как и полагали Герцен и Огарев, не позволяла польскому восстанию развернуться в крестьянскую войну и расшевелить Россию. Пессимистический взгляд Герцена на перспективы движения оправдался. Однако это не помешало ему сразу же, как только восстание началось, приложить все усилия к тому, чтобы помочь поднявшимся на борьбу. В феврале 1863 года Герцен писал в 'Колоколе', обращаясь к восставшим друзьям: 'Да, поляки-братья, погибнете ли в ваших дремучих мицкевичевских лесах, воротитесь ли свободными в свободную Варшаву — мир равно не может вам отказать в удивлении… вы велики'.
Есть предположение, что Герцен предпринимал и какие-то практические меры для активизации борьбы в России, посылал туда людей… В частном письме в апреле 1863 года Герцен даже высказал надежду на благополучное завершение дела: 'А поляки — молодцы, решились во что бы то ни стало продолжать революцию, которая будет зарею нашей свободы'. И далее: 'Если наши удачно устроят, то правительство исчезнет, как призрак — верю в успех'. Андрей Потебня возглавил отряд и погиб в бою. 'Чище, самоотверженнее, преданнее жертвы очищения Россия не могла принести на пылающем костре польского освобождения'.
В Польше накануне восстания образовалась партия 'красных'. 'Красные', хотя и ратовали за республиканские идеи и во многом шли навстречу требованиям крестьян, все же были шляхтичи. Они мечтали о восстановлении Польши 'от моря до моря' в границах 1772 года. Партия 'белых', бывшая до этого в эмиграции, с начала восстания присоединилась к нему. Они сумели оттеснить от руководства восстанием 'красных'. Это внесло разброд в ряды поднявшихся на борьбу, и единое восстание распалось на ряд очагов, ряд партизанских выступлений.
Герцен и Огарев, 'Колокол' призывали поддерживать восставших. Собирали деньги. Статьи в 'Колоколе' из номера в номер разоблачают кровавые действия царских приспешников в Польше. 'Колокол' печатает некрологи героически погибших Сигизмунда Падлевского и Сигизмунда Сераковского.
Выступая на стороне восставших поляков, Герцен и Огарев как бы стремятся подтолкнуть русский народ на революционное дело. В 160-м листе 'Колокола' Герцен писал: 'Была ли нужна или нет наша имперская формация, нам на сию минуту дела нет — она факт. Но она сделала свое время и занесла одну ногу в гроб — это тоже факт. Мы стараемся от всей души помочь другой ноге. Да, мы против империи, потому что мы за народ'.
Надежда на то, что весной и летом 1863 года при подписании 'уставных грамот' в России вспыхнет крестьянская революция, не оправдалась. Осенью 1863 года стало ясно, что и неравная борьба в Польше уже не дает каких-либо революционных перспектив для России. Герцен писал: 'На сию минуту наша деятельность заторможена'. После подавления польского восстания Герцен все свои усилия направил на то, чтобы сохранить от распада 'Землю и волю'. С этой целью он совершает инкогнито поездку по Европе, встречается с землевольцами.
Началась новая полоса и в жизни Герцена, и в его деятельности.
В 'Былом и думах' Герцен рассказал, как однажды к нему пришел Мартьянов. Крестьянин Симбирской губернии, бывший крепостной графа Гурьева, он, приехав в Лондон в 1861 году, принимал участие в изданиях Вольной русской типографии. По свидетельству Тучковой, Мартьянов 'отличался необыкновенно прямым нравом и резко определенным воззрением; он веровал в русский народ и в русского земского царя'. Говорили о восстании. Мартьянов молча слушал, 'потом встал, собрался идти и вдруг, остановившись передо мной, — вспоминает Герцен, — мрачно сказал мне:
