уголочка этикетки, неясного очертания знакомых букв, и в тебе поднимается волна тревожного предчувствия счастья!
А ведь было, ребята, было!
Торопясь за директором, я успел заметить сквозь деревянные рейки ящика кончик хвоста вздыбившегося быка, и сердце мое непроизвольно дрогнуло – «Зверобой»! А дальше мелькнул еще один ящик, и я, даже не успев разглядеть этикетки, понял, осознал и почувствовал – «Петровская»! О, «Петровская»! О, ребята, о!
И нет других слов.
Протискиваясь между ящиками, я улыбался всё шире, радостней, предвидя уже, как, перевирая, размахивая руками и сверкая пьяными своими глазами, буду рассказывать в Погиби об этом своем посещении подсобки, с которой по богатству вызванных чувств не сравнится ни один музей мира! Я уже знал наверняка, что навсегда запомню этот случай, как запомнил свое посещение церкви в Харькове, где оказался как-то проездом, случайно и бестолково.
– Хорошо-то как, Господи! – вздохнул я.
– Ну? – обернулся директор. – Чего брать будешь?
– Не знаю... Глаза разбегаются.
– Решай, парень. Больше такого случая у тебя не будет. – Директор гордился своими владениями и, видя мой неподдельный восторг, похоже, проникался ко мне доверием соратника, а то и подельника.
– Можно, конечно, чего попроще, «Московскую», например. Но раз уж такой случай выдался...
– Свадьба опять же, – напомнил директор.
– Но! – воскликнул я. – Давайте «Петровскую». Хотя от «Столичной» она мало чем отличается... Было бы чем закусить.
– Это главное, – подтвердил директор, опять уставясь в пространство. Я не мог не заметить легкой поволоки в его глазах, неуверенность движений, да и лицо его нельзя было назвать таким уж свежим.
– Я вижу, вы сегодня малость того, – я покрутил в воздухе растопыренной ладонью.
– Да, маленько есть... Остаточные явления. Вот «Петровская». Эти два ящика твои, – сказал директор, но уходить не торопился. Ему было любопытно – как один человек унесет два ящика водки да еще в такую погоду. Наверно, не один раз он видел, как уносили бутылки в карманах, авоськах, дамских сумочках, медицинских саквояжах, инкассаторских мешках, как пили тут же, в магазине, не отходя от кассы, как сливали в бидоны, в чайники, графины, грузили в мотоциклы, грузовики, телеги, увозили на багажниках велосипедов...
Но чтобы вот так...
Усевшись на фанерный ящик, я поставил перед собой чемодан, отвинтил неприметную плоскую крышечку рядом с ручкой и, подмигнув директору, заглянул в дырку, сунул палец в черную пустоту, дунул в нее. Внутренность чемодана отозвалась утробным гулом. Приблизившись к отверстию, я шумно втянул воздух. Прислушался, словно ожидая обнаружить в чемодане какие-то признаки жизни. Снова посмотрел на директора – вот так, мол, ничего хитрого.
Взяв из ящика крайнюю бутылку, я одним движением сорвал алюминиевую нашлепку, открыл еще одну бутылку и перевернул их горлышками в дыру. Послышалось волнующее бульканье внутри чемодана.
– Хитро, – одобрительно сказал директор.
– Ребята в мастерской сварили. Они и черта сделают. По пятому разряду работа. А что, нет? Рассчитали канистру с точностью до десяти граммов. А чемодан – местного, сахалинского производства.
– Не отказался бы и я от такого чемоданчика... Поменьше бы вот только. Литров этак, – директор задумался, будто уже выбирал чемодан с канистрой, – литров этак на десять. Да, около того. В самый раз.
Я опустил в железные гнезда ящика пустые бутылки, открыл еще две, потом, подумав, принялся открывать все подряд.
– Ладно уж, – сказал директор. – Помогу. – Он приставил поближе ящик из-под крабов, тяжело сел и, не торопясь, начал открывать одну бутылку за другой. Минут через пятнадцать все было закончено. Последние две поллитровки с пустым, обесчещенным звоном опустились в проволочные гнезда. На полу тихо светилась белая горка алюминиевых пробок.
Директор не выдержал и заглянул в дырку чемодана. Водка плескалась у самого среза.
– Точный расчет, – похвалил он неизвестных мастеров.
– Если до капли выливать, то вообще с верхом было бы... Но и так булькать не будет. – Я сдул с резиновой прокладки невидимые пылинки, накрыл ею дыру и намертво завинтил крышку.
– Век живи, век учись, – задумчиво протянул директор. – Ну ладно, пошли рассчитываться.
Я уезжал последним поездом на Оху. Следующий отходил через неделю – как только закончился тайфун, нашли под снегом занесенные поезда и расчистили дорогу. Рельсы лежали на дне снежной траншеи глубиной не менее трех метров.
Но все равно я опоздал – к моему приезду в Погиби свадьба расстроилась. Но когда жених и невеста увидели мой чемоданчик, любовь в их сердцах вспыхнула с новой силой. И все получилось просто замечательно. Мы пили за нефтепровод, который проложили под Татарским проливом, за мыс Лазарева, до которого все-таки добрались, за камешки, которые потехи ради бросали в пролив Лаперуза, и даже за далекий теплый Карадаг выпили, за Чертов палец, будь он неладен! Со стороны моря он смотрится указующим перстом, торчащим из земли, будто какие-то неведомые силы пытаются остановить, предупредить, предостеречь глупых, влюбленных людей от поступков отчаянных и безрассудных.
МОСКВА-93
Он неожиданно возник рядом со мной и некоторое время шел молча, удостоверившись лишь в том, что я заметил его. Потом коснулся рукой моего локтя, еще помолчал и наконец заговорил.
– Ты это... Не имей на меня зуб, ладно? – Он улыбнулся почти как прежде, почти по-приятельски, грустно и заговорщицки, виновато и слегка шаловливо. – Так уж вышло... Куда деваться...
– Да ладно, чего уж там... – Я пожал плечами и шел дальше с таким расчетом, чтобы встречные попадали на него, чтобы они отсекали его от меня. Он произнес некие слова, которые показались ему необходимыми, я ответил то, что мне показалось уместным. Казалось бы, все. Но ему захотелось еще что-то произнести или, говоря точнее, – еще что-то от меня услышать.
И он снова заговорил.
– Понимаешь, не часто приходится в таком вот положении, а если откровенно, то вообще первый раз... Но, как говорится... Ладно, прости, старик. Считай, что я прошу прощения.
– Считать? А на самом деле? – Я кажется, улыбнулся. Хотя мое положение было далеко не радостным, и виною тому этот вот человек – в возрасте, подтянутый, деловитый, лысоватый, напористый. Он даже извинялся напористо, решив, видимо, все-таки добиться от меня слов, которые бы освободили его и позволили жить дальше. Легко и беззаботно.
– Слушай, я поступил паршиво, я это знаю, и ты знаешь... Скажем, недостойно. Виноват. Прошу прощения.
– Пожалуйста! – сказал я легко и даже с некоторым великодушием. Дескать, о чем речь, подумаешь, какой пустяк – прощение! Нет проблем! Тебе нужно мое прощение? Да хоть тысяча! Вот так примерно я ответил. Но он почувствовал пренебрежение, в моем ответе все-таки что-то такое было. Но если уж он поступил со мной вот так, то почему бы мне и не проявить к нему хотя бы такой вот легкости. Не желаю я озадачиваться его душевными терзаниями, не желаю!
– Значит, ты меня прощаешь? – настаивал он.
– Конечно! – ответил я, не замедляя хода и лишь искоса взглянув на него вполне доброжелательно. Примерно так смотрит папа римский на многомиллионную паству у его ног.
– Видишь ли, – продолжал он, – мне бы не хотелось, чтобы наш разговор был формальностью. Я действительно поступил не самым лучшим образом и искренне об этом сожалею.
– Ну я же говорю... – Я уже тяготился этим разговором, но в то же время мне все-таки хотелось, чтобы он продлился. Куда деваться, не часто к нам подходят с таким вот покаянием. – Ты сказал, я ответил... Все в порядке.
– Как тебе сказать... Хочется оставаться порядочным человеком. Иначе все теряет смысл.
– Ну и прекрасно! И оставайся, кем хочешь. Ты извинился, я что-то там произнес, и мы спокойно
