окинул взглядом кухню и острее обычного увидел, что она захламлена, набита грязной посудой, что стены и шкафчики покрыты жирным налетом, стол, за которым он сидел, тоже был не убран, уставлен посудой, оставшейся после ужина, и опять ему стало горько. Он допил кофе, вздохнул и, подняв глаза, увидел в дверях жену – маленькую, худенькую, немолодую, совсем не похожую на ту девушку, с которой он танцевал несколько минут назад. Но больше всего Юре не понравилось то, что жена, судя по всему, горела жаждой деятельности. И даже имя – жену звали Зиной – как-то больно царапнуло обнаженную в это утро душу Юры.
– Встал? – спросила Зина сипловатым со сна голосом. – Очень хорошо. Пойдем за картошкой.
Юра вздохнул.
– Картошка кончилась, а вчера мне Галка с первого этажа сказала, что в магазин завезли. Надо будет рюкзак освободить. Туда килограмм тридцать войдет. Собирайся.
Юра скорбно поднялся, прошлепал в комнату, постоял у окна. Небо начинало сереть, наливаться зноем, его утренняя голубизна постепенно теряла насыщенность. Небо становилось серым.
Усевшись в кресло, лицом к пустому экрану телевизора, Юра постарался снова углубиться в себя, найти ту грустную и светлую нотку, с которой проснулся. Но не смог. Появились опустошенность и легкое раздражение, будто по чьей-то вине потерял нечто важное. Зина чутко уловила в его молчании несогласие, протест и тут же обиделась. Шумными своими действиями она упрекала его в лени, бездеятельности – грохотала на кухне посудой, что-то бросала с места на место, застилая постель, била кулаками по подушке, потом начала вытряхивать на балконе старый пыльный рюкзак, и Юра жестоко страдал от этого бесцеремонного вторжения, оттого, что так грубо и безжалостно разрушалось возвышенное состояние, посетившее его ранним утром.
– Ты готов? – хлестнула жена, проходя с рюкзаком в прихожую. – Сейчас выходим. Слышишь? А то соберется очередь, до вечера стоять будем.
Юра почти неслышно простонал, сжав зубы.
– Может, ты заболел? – жена неосторожно хихикнула. – Вызвать врача? В «Скорую» позвонить? Одевайся!
Юра вздохнул, перебросил правую ногу на левую, подоткнул простыню, чтобы уголок не касался пола, и подпер щеку кулаком.
– Польскую картошку завезли, ты можешь это понять! Импортная! В целлофановых мешках!
– Тебе своих мешков мало? – обронил Юра почти без выражения, но в ответ услышал лишь хлопанье брезента, шум спускаемой воды в унитазе, грохот посуды, сваливаемой в раковину, и четкий-четкий стук остреньких подкованных каблучков по крашеному полу.
Он не помнил, сколько прошло времени, но, когда решился поднять глаза, увидел, что жена стоит перед ним, уперев кулачки в сухонькие бока, и смотрит на него требовательно и осуждающе.
– Как хороши, как свежи были розы, – пробормотал Юра с такой неподдельной скорбью, что жена забеспокоилась.
– Что-что? – протянула она на всякий случай с насмешкой, чтобы не остаться в дурах.
– Розы, говорю, были хороши, – вздохнул Юра и перебросил левую ногу на правую. – Зина, ты помнишь, как пахли розы в тот вечер, когда мы с тобой... – Юра не закончил, погрузившись в прошлое.
– Совсем мужик обалдел! – крикнула Зина. – Ты что, издеваешься?! Так и скажи! Скажи!
Юра опустил лицо в крупные пухлые ладони и горестно покачал головой.
– Сколько было всего, Зина! Ночные сумасшедшие звонки, бешеные такси по пустым, мокрым от дождя улицам, парк... Помнишь осенний, засыпанный желтыми листьями парк, а репродуктор в кустах забыли выключить, и он передавал танго, а я опаздывал на самолет, и какой-то совершенно дикий мотоциклист согласился меня подбросить, и я еще успел из аэропорта позвонить тебе... А у тебя дома сидел тот тип с рыжей бородой, помнишь? Он поднял трубку, но у него был такой тонкий голос, что я подумал вначале, будто разговариваю с тобой...
Грохот захлопнутой двери был ему ответом. Юра подошел к балконной двери и долго смотрел на улицу, пока не увидел жену – она шла четкой, оскорбленной походкой, и в руке у нее болтался на длинных ремнях их старый походный рюкзак, который помнил, наверно, еще и озера Карелии, и ущелья Иссык-Куля, и скалы Байкала... Ничего, подумал Юра отрешенно, соседи помогут донести, у нас хорошие соседи.
После этого Юра сбросил простыню, даже не сбросил – просто распахнул и уронил ее на пол. Потом принял ванну, тщательно, не торопясь, побрился. Сверху ему хорошо было видно, как медленно продвигается очередь за картошкой. Он прикинул, что Зине стоять еще не меньше часа, а то и двух, и у него предостаточно времени. Побрившись, Юра начал одеваться. Вряд ли он так одевался к какому-нибудь празднику. К двенадцати он был при полном параде: темно-синий костюм, который он надел не то второй, не то третий раз, белоснежная рубашка, вообще ненадеванная, только из пакета, подаренный друзьями галстук. И лишь тогда он обнаружил, что у него всего-то копеек сорок мелочи.
Юра подошел к платяному шкафу, открыл его бестрепетной рукой и вынул из заветного уголка семейные сбережения. Он даже не считал деньги, зная, что там около пятидесяти рублей – как раз то, что позволяло им с женой надеяться на сносное существование до очередной зарплаты. Убедившись, что Зина ушла со своим ключом, Юра покинул квартиру.
Он знал, что ему нужно делать. Это с ним бывало, и он не маялся растерянностью, неопределенностью. На углу остановил такси; не спрашивая у таксиста, по пути ли тому, согласится ли он взять его, Юра бухнулся на переднее сиденье, захлопнул дверцу и показал ладонью вперед. Поехали, дескать. И столько было в его жестах уверенности и силы, что водитель не стал перечить.
– На рынок, – сказал Юра, когда они отъехали несколько кварталов. – И подождешь меня. Я задержусь минут на пять, не больше.
На рынке Юра направился к цветочным рядам. Купив, не торгуясь, большой и свежий букет роз, вернулся к машине.
– На Абхазскую, – и откинулся на спинку сиденья, восхищаясь запахом роз и собственной решительностью.
– Намечается небольшой сабантуй? – осмелился спросить водитель.
– Да, кое-что намечается, – ответил Юра. По пути он остановил машину и, велев водителю подождать, вошел в гастроном, выбрал бутылку лучшего коньяка и добавил к ней две бутылки шампанского. Денег оставалось в обрез, и он, уже никуда больше не заезжая, направился на Абхазскую. Щедро расплатившись с водителем, Юра быстрой, деловой походкой вошел во двор двухэтажного желтого дома, пересек его, торжественно держа в одной руке цветы, а во второй – пакет с торчащими наружу серебристыми горлышками шампанского. Далее он вошел во двор маленького одноэтажного домика, стиснутого со всех сторон каменными громадами, бетонными заборами, железными рядами гаражей. Вошел смиренно, будто в храм, в который стремился давно и безуспешно.
Этот домик остался еще с тех времен, когда вокруг были безбрежные просторы полей, лесов, огородов. Но город незаметно подобрался сюда, и постепенно исчезли улочки, поселки, а вместо них возникли эти вот бетонные громады, населенные тысячами людей, перебравшихся из тесных кварталов. Крытый серым шифером, с латаными стенами, по подоконники вросший в землю, домик этот остался, поскольку место, которое он занимал, ни на что невозможно было использовать. Он стоял как бы на дне глубокого серого колодца, почти скрытый деревьями, и даже климат в этом дворике был совершенно иной, нежели в окружающих домах. В любую жару здесь оставались прохлада и свежесть, а зимой высокие дома укрывали его от ветров.
Юра, не торопясь, прошел по мощеному дворику, почему-то уверенный, что из сотен окон люди, изнывающие в бетонных квартирах, не знающие, чем заняться, как ублажить душевные свои страдания, наблюдают сейчас за ним и завидуют ему. Для Юры все эти проблемы были решены, и он радостно вдыхал воздух, пахнущий разогретой на солнце листвой. Он отметил, что со времени его прошлого прихода все заросло зеленью, что уже отошли тюльпаны и вот-вот распустятся пионы, что уже наливаются яблони; да и вообще, оказывается, уже давно идет лето. «Кто бы мог подумать, – проговорил Юра невесело, – кто мог подумать...»
На большом перекошенном диване в майке и трусах сидел усатый детина с выпирающим животом. С невыразимой скукой смотрел он куда-то в пространство. На руках у детины сидело дитё и преспокойно поливало отцовские колени. Теплая струйка бежала по мощной мохнатой ноге, но детина, чувствуя ее, зная
