– Да! – почти вскрикнула она. – Мне нечем больше заняться, дорогой Николай Степанович! И если вы не отдадите мне сейчас эти повестки, я просто увяжусь за вами и тоже поеду на мебельную фабрику, которую вы так точно назвали балмасовской. Я – понятая! Я уже в деле! И вам не удастся, – Касатонова поводила перед носом отшатнувшегося Гордюхина указательным пальцем, – вам не удастся отшить меня! Убит мой сосед! И моя обязанность сделать все возможное, чтобы преступник был найден в кратчайшие сроки и достойно покаран в полном соответствии с действующим законодательством! Вот! – Она перевела дух, закончив фразу – длинную, пустую, но верную с юридической точки зрения.
– Разве что так, – неуверенно проговорил Гордюхин. – Если уж вы, Екатерина Сергеевна...
– Курьер! Я могу быть курьером?! Я всю жизнь мечтала быть курьером при каком-нибудь уголовном деле.
– Еще по чашечке? – улыбнулся Гордюхин.
– Мне нужно забежать домой переодеться.
– Заметано. Смотрите, вот эта часть повестки открывается... И на полоске каждый адресат должен расписаться в получении. Некоторые попытаются увильнуть...
– Не увильнут.
– Кажется, я начинаю в это верить. Куда нужно явиться, когда, к кому... Тут все указано.
– Разберутся.
– Вы им напомните, что в случае неявки их ждет принудительный привод.
– В наручниках! – безжалостно проговорила Касатонова.
– Ну, не так круто... Честно говоря, мне еще не приходилось заниматься принудительным приводом.
– Займемся!
Гордюхин чутко уловил это словечко «займемся» и понял, что ему с этой женщиной придется встречаться не один раз, но он нисколько не огорчился своему открытию, более того, что-то теплое и светлое поселилось в его душе.
Сунув повестки в сумочку, Касатонова наспех проглотила последний глоток чая и поспешила попрощаться. Она шла по залитому солнцем двору походкой частой, деловой, даже целеустремленной. Она снова была при деле, снова от нее что-то зависело, и кто знает, кто знает, может быть, судьбы зависели, судьбы!
Подойдя к своей двери, Касатонова остановилась, еще не осознав, что заставило ее остановиться. Когда она попыталась сунуть ключ в замок, то под этим легким нажатием дверь подалась и открылась. Взглянув на замок, Касатонова перестала дышать – он был взломан каким-то мощным рычагом, щеколда оказалась вывернутой из замка, а сам он, сделанный из какого-то пористого металла, просто разворочен.
– Интересно, – в полном оцепенении протянула Касатонова свое привычное словечко.
Когда она, кое-как прикрыв дверь, прошла в комнату, то от неожиданности присела на стул. Ее единственная комната выглядела попросту разгромленной. Книжный шкаф был опустошен, книги валялись тут же на полу, похоже, неизвестные что-то искали, иначе ничем нельзя было объяснить их ненависть к книжным полкам. Бельевой шкаф тоже оказался выпотрошенным, на полу сверкала битая посуда.
Несмотря на потрясение, Касатонова не потеряла здравость мышления. Она вдруг ясно осознала, что хороший транзистор остался стоять на столе. Когда-то ей подарил эту игрушку сын, и она постоянно пользовалась приемником, поскольку он позволял слушать весь мир. Весь мир ей был не нужен, но несколько разбросанных на разных континентах станций она находила простым нажатием кнопки. А вот фотоаппарата, дешевой мыльницы, на журнальном столике не было. И снимков в фирменном пакете проявочного пункта она тоже не увидела. Касатонова еще раз для себя повторила, словно опасаясь забыть, – очень дорогой транзистор остался на месте, а очень дешевая мыльница с никому не нужными снимками исчезла.
А впрочем, почему никому не нужными?
Может быть, именно фотки с кадрами, сделанными на месте происшествия, кому-то и понадобились?
В бельевом шкафу самая нижняя полка не была прибита, под ней Касатонова устроила тайник. Она подошла к шкафу, присела и приподняла полку – деньги оказались на месте.
– Уже хорошо, – пробормотала она.
Пройдя на кухню, она убедилась, что здесь точно такой же разгром, как и в комнате. И опять была приятно удивлена – дорогая хрустальная ваза стояла на холодильнике, а по полу были разбросаны осколки дешевых тарелок.
– Так, – сказала Касатонова и, присев на табуретку, закурила. Но тут же в ужасе вскочила и бросилась в комнату – ее сумка, в которой должны были остаться пленка и повестки, была на месте. Как выпала из ее рук при входе, так на полу и лежала. Снимки она вынула, а о пленке попросту забыла, и кассета так и валялась на дне сумки среди ключей, мелочи, каких-то тюбиков.
Дальнейшие действия Касатоновой были замедленными, но безостановочными. Вынув из своей сумки кассету с пленкой, она спустилась на один этаж и позвонила в такую же однокомнатную квартиру. Дверь открыла женщина в домашнем халате и с бигудяшками на голове, прикрытыми, правда, косынкой.
– Ой, Катя! Заходи! Ты слышала, что случилось в нашем подъезде? Ужас какой-то! Кофе будешь?
– Буду.
Хозяйка метнулась на кухню, а Касатонова прошла в комнату и, не теряя ни секунды, но в то же время со спокойной и неторопливой уверенностью, подошла к серванту, открыла дверцу и в одну из чашек положила кассету, накрыв ее сверху еще одной чашкой.
И снова закрыла дверцу.
И прошла на кухню.
– Зоя, извини... Я совсем забыла, мне нужно сделать срочный звонок, ну просто смертельно срочный! Извини, я попозже зайду, ладно? Не имей на меня зуб.
После этого она поднялась в свою квартиру и набрала номер участкового.
– Николай Степанович, опять Касатонова на проводе.
– Рад слышать ваш голос.
– Голос у меня не самый лучший. Я прошу вас срочно прийти ко мне. Прямо сию секунду.
– Может быть, через полчаса?
– Нет, Николай Степанович. Вы сейчас кладете трубку на аппарат, надеваете фуражку, захлопываете дверь своей конторы и быстрым шагом, переходящим в бег, двигаетесь ко мне.
– Что-нибудь случилось?
– Да, – сказала Касатонова и положила трубку.
На то, чтобы надеть фуражку, выскочить в дверь, пересечь залитый солнцем двор, подняться на пятый этаж и войти в квартиру Касатоновой, нужно было минут десять. Поскольку дверь была взломана, то Гордюхин вошел через восемь минут. Осмотрев взломанный замок, он двумя шагами пересек прихожую и остановился на пороге в комнату. Среди разгромленной комнаты в кресле, закинув ногу на ногу, сидела Касатонова и курила сигаретку, пуская дым к потолку.
– Ни фига себе! – пробормотал потрясенный Гордюхин.
– Присаживайтесь, Николай Степанович, – Касатонова показала на второе кресло. – Будьте как дома. Кофе? Чай?
– Водки.
Все, что происходило с Касатоновой в эти дни, происходило первый раз в ее жизни. Никогда она не бывала на месте происшествия, никогда не видела людей с простреленными головами, не присутствовала при следственных мероприятиях, как выражался Убахтин. И дверь в ее квартиру до этого дня никогда не взламывали. Поэтому, когда по телевизору показывали подобные события, они ее как-то не задевали, оставляли спокойной, во всяком случае, она ни разу не воскликнула потрясенно: «Боже! Какой кошмар! Какой ужас!»
Этого не было.
Более того, глядя на экране криминальную хронику, она относилась к ней почти как к художественному
