разогретую ударом. Сейф упал в такие же мокрые желтые листья и почти весь погрузился в землю. Анфертьев подошел ближе, пнул железный угол ногой и отшатнулся — Сейф дышал. Мерно поднималась и опускалась его задняя стенка, причем движение было живое, стенка выгибалась, как выгибается придыхании спина живого существа. Раздвигая сомкнувшуюся над ним землю, Сейф начал приподниматься, с него сыпались мокрые комья. Анфертьев хорошо запомнил прилипшие к его бокам листья, хриплое дыхание и выгибающуюся при входе стальную плиту... И бросился бежать.
Надо же, он начисто забыл сегодняшний сон и, только увидев железную скобу, вспомнил свои ночные страхи. Ладно, подумал Анфертьев, Сейф все-таки рухнул, свалился из заоблачной выси, и не видел Анфертьев, чтобы ему удалось приподняться. Он рухнул.
И все. И будем считать, что это был счастливый сон. И потом, так ли уж важно, как это все кончится, лишь бы кончилось.
«Лукавите, Анфертьев! — услышал он голос Следователя. — Если вам все равно, как объяснить кропотливую подготовку, на которую ушло больше года, как объяснить эти кружева из улик, сплетенные вокруг несчастного Квардакова? Ведь вам стоит потянуть за веревочку, и все эти невинные кружева превратятся в стальную сеть!»
И потяну! — подумал Анфертьев. И отстань. Отвали. Потом поговорим, если будет желание. Сейчас не до разговоров. Да и не о чем пока говорить.
Сразу за щелью в заборе к Анфертьеву подошла Света — похоже, она прогуливалась по тропинке, поджидая его. Коснулась рукой локтя Вадима Кузьмича и молча пошла рядом. На ней было серое свободное пальто, черные высокие сапожки, которые великодушные спекулянты уступили ей за полторы месячные зарплаты, и вязаная шапочка. Лицо ее стало строже, во взгляде уже не было той безоглядной надежды увидеть нечто счастливое за ближайшим поворотом. Сейчас в глазах Светы застыла полнейшая уверенность в том, что ничего не ждет ни за этим поворотом, ни за следующим. Разве что там будет маячить нескладная фигура Анфертьева в светлом плаще с коротковатыми рукавами и поднятым воротником. Потом, когда пройдут годы после сегодняшнего утра, когда не будет в ее жизни Анфертьева, завода, Сейфа, бухгалтерии, когда это уйдет в далекое прошлое, как-нибудь случайно, в хлопотах она вспомнит нескладные встречи, свидания в коммуналке за запертыми дверями, в темноте, чтоб соседи не догадались, хотя те прекрасно знали, что она дома, догадывались по шорохам и воровскому шепоту, невнятно доносящемуся из-за ее двери, так вот ей покажется, что это и было счастье. Но до прозрения еще далеко, пройдет много времени, с ней много чего случится, будут в ее жизни другие мужчины, и получше Анфертьева, и гораздо хуже его, но эти годы не войдут в наше повествование, и скомканные ее будущие свидания, и затяжные встречи, до пресыщенности, до отвращения, все это нам, ребята, не понадобится.
— Что скажешь, Анфертьев? — спросила Света свернув с дорожки в густую опавшую листву, раздвигая ее черными сапожками производства нейтральной Австрии.
— Прекрасная погода, не правда ли? — ответил вопросом Анфертьев, пытаясь придать голосу игривость.
— Где? Где прекрасная погода? В небе? Во мне? В мире?
— А, — улыбнулся Анфертьев. — Хорошее уточнение. Я полагаю...
— Дальше не надо. Ты ответил достаточно полно. Достаточно того, что ты полагаешь. Остальное не важно.
Вадим Кузьмич сошел к Свете в листву, повернул ее к себе. Она не отвела глаза в сторону, но смотрела на него с любопытством. Ну-ну, дескать, что ты еще скажешь?
— Света, давай не будем. Ведь мы с тобой и без этого еще понимаем друг друга.
— Без чего?
— Без выяснений отношений. Слова мешают человеческому общению, Света. Надо произносить их как можно реже, в случае самой крайней необходимости. А кроме того, далеко не все слова годятся для общения, большинство лишь все обостряют, углубляют, раздражают...
Света прошла вперед, под клены с громадными красноватыми листьями. Листья отламывались от веток со свежим хрустом. Но даже на земле они еще сохраняли упругость. Света вошла в низкую ветку клена, лицом коснулась холодных листьев и остановилась, ощущая щеками, губами их вязкость;
— Возможно, я веду себя не так, как тебе хочется... Но я не могу вести себя иначе, не могу поступать, как хочется мне, — проговорил Анфертьев, глядя ей в спину. Он хотел сказать больше, подробнее, но остановился. Так уж устроилось в нашей жизни, что даже собственные чувства не кажутся нам настолько важными, чтобы о них говорить кому бы то ни было. Мы и таимся, мы стесняемся. Как-то незаметно привилась грубоватость. Человек, обронивший о себе что-то искреннее, долго страдает и мается, будто сморозил вопиющую бестактность.
— Ты не можешь жить, как хочется мне, не живешь, как хочется тебе, Наталья Михайловна, по твоим словам, тоже от тебя не в восторге... Как же ты живешь? Для кого? Для чего?
— Ты забыла упомянуть еще одного человека.
— Танька? Думаешь, она одобрит тебя, когда все сможет понять?
— Мне достаточно того, что она не осуждает меня сейчас.
— Немного же тебе надо.
— Ты так думаешь? — спросил Анфертьев серьезно, входя в листья и найдя в них глаза Светы. — Ты ошибаешься.
— Я знаю. Я знаю, Вадим. Прости. Я слегка раскисла. Буду исправляться.
— Ну что ж, давай исправляться вместе.
— А знаешь, они пахнут. Листья, — Света отломила большой лист клена.
— Чем?
— Листьями. Мертвыми листьями.
— Хороший запах?
— Да, мне нравится. Он настоящий. Честный. Спокойный.
— А как пахнут деньги? — неожиданно спросил Анфертьев и сам испугался своего вопроса.
— Деньги? — Света быстро взглянула на Анфертьева и отчужденно пошла по дорожке. Остановилась, поджидая. А он задержался немного, услышав вопрос, который задаст Свете Следователь: «Не говорил ли кто-нибудь с вами в то утро о деньгах?» — «Нет», — ответит она. И в ее глазах будет воспоминание, может быть, даже понимание. «Понимание? — содрогнулся Анфертьев. — Неужели понимание?»
— Пошли, — он взял ее под руку, надеясь, что она забыла о его вопросе.
— Спрашиваешь, как пахнут деньги, — проговорила Света. — Плохо пахнут.
Неприятно. От них исходит какой-то нервный зуд. Мечутся из рук в руки, будто ищут настоящего хозяина и не могут найти. И к кому бы ни попали, им кажется, что хозяин их недостоин. Лезут в душу, им все интересно, любопытно, везде гадят, у них мелкий и пакостный смех. Знаешь, так может смеяться последняя сволочь, поймав хорошего человека на какой-то слабости... При этом пыжатся изображая из себя нечто значительное. О нас, о людях они думают плохо, пренебрежительно, с издевкой. Я это знаю.
— А что думают о нас листья?
— Листья о нас не думают. Они общаются с солнцем, дождем, ветром... Мне кажется, они восприми мают людей как некую враждебную бездумную силу, предугадать действия которой невозможно. Как мы воспринимаем ураган, землетрясение, извержение...
Ключ в кармане источал мелкую дрожь, словно в нем бился какой-то моторчик, то останавливаясь, то снова начиная работать, и его содрогание передавалось в ладонь. Анфертьева охватила медлительность, как это бывает у спортсменов, которым через некоторое время необходимо проявить скорость, силу, безошибочность в принятии решений. Он плелся за Светой, едва волоча ноги. Проницательный человек, зная о том, что задумал Анфертьев, мог бы подумать, что тот колеблется, что его охватили не то сомнения, не то угрызения совести. Но это была ошибка.
Никаких сомнений Вадим Кузьмич не испытывал. Он молча прощался со Светой, понимая, что сегодняшний его Кандибобер сомнет все его нынешние отношения с людьми и весь мир после обеда будет другим, он перешагнет какую-то черту и окажется там, где никогда не был до сих пор и где ему предстоит остаться навсегда. Может быть, в том мире Земля окажется плоской, может быть, звезды там похожи на окна и все небо усыпано этими окнами, как новые микрорайоны в Москве в праздничный вечер. А этот мир, где Земля круглая а звезды похожи на острия цыганских игл, мир, где красть плохо, а честность угнетает и
