он пронесся над всей Европой и приземлился в Шереметьеве.
Когда в прихожей прозвучал звонок, первой к двери подбежала Танька и бесстрашно ее открыла. Да, бесстрашно, потому что, не забывайте, ей было шесть лет и она ждала Серого Волка. Волк оказался смущенным и озадаченным.
— Ой! — сказал он. — А ты кто?
— Я — Таня. Я здесь живу. Это ты звонил по телефону?
— Звонил, — виновато сказал Вовушка, опуская чемодан и устанавливая в угол длинный предмет. — А где твои папа и мама?
— Наводят порядок. Они всегда наводят порядок, когда ждут гостей.
Вовушка засмеялся, и в это время из комнаты вышел Вадим Кузьмич. Увидев старого приятеля, он протянул навстречу руки, чувствуя, как все гнетущее уходит, теряя всякое значение, и душа его освобождается для доброты и доверчивости. К нему приехал Вовушка, они выпьют, поболтают о старых добрых временах, когда у них не было ни проблем, ни болезней и все слова имели только то значение, которое приводилось в словарях. Мир был прост и благороден, а поджидавшее их прекрасное будущее позволяло быть снисходительными и великодушными. Правда, с тех пор многое изменилось, как, впрочем, и у всех нас Прекрасное будущее подстерегало их за каждым углом, в каждом женском имени, а в каждой бутылке вина сидел джинн — посланник прекрасного будущего, светофоры мигали из будущего, в будущее влекли трамвайные звонки, раскаты грома, полночный шепот, и все объявления на столбах, заборах, стеклах троллейбусов, надписи в подъездах рассказывали о нем и зазывали, как уполномоченные по найму, — так вот это прекрасное будущее неожиданно оказалось где-то далеко позади и все больше отдалялось, а впереди маячило и раскачивалось нечто тревожное, сырое, знобящее.
О, эти проявившиеся на пятом десятке мысли, которые не хочется додумывать до конца, да и не у всех хватает духу представить, осознать и смириться с тем, что тебя ожидает. И надо иметь кое-что за душой, чтобы оставаться невозмутимым, когда речь заходит о зарплате, должности, ушедших годах, о молодости, промелькнувшей, как яркая картинка за окном поезда между двумя соседними тоннелями. Неплохо сказано, да? Нечто подобное можно увидеть, подъезжая к Сочи, к Уралу, путешествуя по Байкало-Амурской магистрали или добираясь по узкоколейке из Холмска в Южно-Сахалинск. Господи, да мало ли на земле дырок, которые наводят нас на печальные раздумья!
Не будем корить за унизительную показуху очаровательную Наталью Михайловну, которая, сжав душу свою и гордыню, с улыбкой проходила мимо ковров ручной работы, мимо сослуживцев в дубленках, мимо задниц в джинсах. Какие невероятные перегрузки испытывала она годами! И как жестоко было бы требовать от Натальи Михайловны спокойной уверенности в себе, если ее радовала даже жалкая удача — опередив других, плюхнуться на свободное место в автобусе и, отвернувшись к окну, насладиться видом людей, оставшихся на остановке. Простим ее и первой дадим слово.
— О! Да ты совсем не изменился! — воскликнула Наталья Михайловна, целуя гостя в щеку.
— Что ты! — зарделся Вовушка. — Я совсем облысел!
— Лысина тебя красит, — заметил Вадим Кузьмич, обнимая старого друга. — Просто она украсила тебя раньше других.
— Ну, спасибо, ну, утешил! — совсем застеснялся Вовушка.
— А что дарят в Испании маленьким детям? — неожиданно прозвучал вопрос Таньки.
— Танька! Как тебе не стыдно! — всплеснула ладошками Наталья Михайловна. — А ну марш в свою комнату!
— Зачем? Она задала очень своевременный вопрос. Ты любишь рисовать? — Вовушка присел перед девочкой и заглянул в ее смятенные собственной решимостью глаза.
— Да. Люблю.
— И что ты рисуешь?
— Леших.
— Почему леших?
— Потому что они водятся в наших лесах.
— А что еще водится в лесах?
— Кикиморы болотные, василиски поганые, нетопыри... Много чего водится...
— И ты их всех нарисовала?
— Всех, — твердо сказала Танька.
Водрузив на стул свой чемодан, Вовушка принялся отстегивать ремни, щелкать замками, скрежетать «молниями» и, наконец откинув верх, сделанный из желтой тисненой кожи, пахнущий настоящей, почти забытой кожей, показал его волшебное нутро. Прихожая сразу наполнилась запахами диковинных покупок, щедрых подарков, упоительными запахами, на которых настоящие дальние страны, города и универмаги.
Подмигнув Таньке, Вовушка запустил загоревшую в пакистанских пустынях и на испанских побережьях руку под будоражащие свертки, волнующие пакеты, похрустывающие упаковки и вынул голубую, в радужных надписях и разводах коробку с фломастерами:
— Держи!
— Спасибо, — с достоинством произнесла Танька и тут же попыталась ногтем сковырнуть клейкую ленту — Что ты делаешь! — ужаснулась Наталья Михайловна. — Пусть целая побудет!
— Пока не высохнут? — спросила Танька.
— Все правильно, — Вовушка сам содрал ленту с коробки. — Она нарисует самого лучшего лешего подмосковных лесов и подарит мне. И когда приедет ко мне в гости, увидит над столом портрет ее знакомого лешего. И ему будет приятно, и мне, и Тане. Договорились?
— Заметано! — деловито сказала Танька и умчалась рисовать.
— А это тебе, — Вовушка извлек из таинственных глубин чемодана... Да, это было агатовое ожерелье. В свете тусклой электрической лампочки, среди потертых обоев, на фоне растерянной физиономии Натальи Михайловны в каждом камне вспыхнул живой огонек.
— Мне?! — задохнулась в благодарном протесте Наталья Михайловна. — Ты с ума сошел! Нет, Вовушка, ты сошел с ума! Я не могу взять такой подарок, — продолжала она, прикладывая ожерелье к груди. — Он слишком дорог. Сколько он стоит?
— Фу, какой плохой вопрос! — фыркнул Вовушка. — Ты надевай и зови за стол.
Последний раз я ел часов пять назад в солнечной Испании. Между прочим, на плацца Майор.
— Там что, исключительно одни майоры разгуливают? — спросил Вадим Кузьмич.
— Вадька, ты очень глупый и невежественный человек. Плацца Майор означает Главная площадь. Центральная площадь, если уж по-нашему. Вот, держи, — Вовушка нащупал в чемодане еще один предмет — довольно вместительную, но какую-то мягкую, будто жеваную бутылку.
— Какая прелесть! — воскликнула Наталья Михайловна. — Вадим, ты только посмотри! Умеют же люди, это прелесть! Просто прелесть!
Вадим Кузьмич взял бутылку, повертел в руках, вчитался в мелкие буквочки.
— Восемнадцать градусов, — сказал он. — Вроде «Солнцедара». Сойдет.
В безудержных восторгах жены Вадиму Кузьмичу почудилось что-то уничижительное. Но, увидев сверкающие глаза Натальи Михайловны, он подумал, что нечасто они бывают такими. Потом задержался взглядом на агатах... И простил жену. Но с радостными воплями у нее явный перебор, решил Вадим Кузьмич. Она испускает такие фонтаны счастья, будто боится показаться неблагодарной.
Направляясь в комнату, Вадим Кузьмич неловко задел длинный предмет, который Вовушка впопыхах поставил у вешалки. Предмет с грохотом рухнул на пол.
— Боже! — радостно испугалась Наталья Михайловна. — Что это?
— Меч, — смущенно засмеялся Вовушка. — Не удержался и в Толедо на толчке купил. — Он отмотал бумажную ленту, и взорам изумленных Анфертьевых предстал полутораметровый меч с алой рукоятью и кованым эфесом. Лезвие меча было украшено фигурами чудищ, крылатых людей и каких-то зубастых растений.
— Вовушка, — озадаченно проговорила Наталья Михайловна, — это... Зачем он тебе?
— А так! — шало рассмеялся Вовушка. — Половину всех своих песет отдал за этот меч. Дрогнула душа, не смог пройти мимо.
