— Зачем, Вадим?
— Мне показалось, что так будет лучше. Да, так будет лучше. Мне показалось, что он, — Вадим Кузьмич кивнул в сторону двери, — смеялся надо мной. И над тобой тоже.
— Где каталог, Вадим? — спросила Наталья Михайловна, словно в бреду, словно не сознавая в полной мере, где она находится, что с ней, кто ее окружает.
— Я вышвырнул его вон.
— Да? — переспросила Наталья Михайловна.
— Да. Я вышвырнул его вон, — не то десятый, не то сотый раз повторил Анфертьев. — И так я поступлю с каждым, кто осмелится хамить в моем доме.
— Но мне дали его только на один вечер... Он стоит двести рублей. Это моя месячная зарплата вместе с премией.
— Послушай! — разъярился Анфертьев. — Зачем тебе этот каталог?! Зачем?!
Ведь ты не можешь заказать себе даже те поганые трусики! Ты нигде не купишь ту поганую подушку, которая потрясла тебя на сто пятой или триста двадцать пятой странице! На кой черт тебе сдался этот поганый холодильник, в который нам нечего положить, кроме двух мешков картошки?! Это только картинки, красивые картинки на белой стене. И все! Мираж! Обман! Сон!
— Но я могу хотя бы посмотреть, как люди живут?
— Нигде и никто так не живет. Это реклама. Всем этим красавицам дорисовывают недостающие зубы, груди, пятки! Ретушеры добавляют им прически, румянец на щеках, делают им пупки, ягодицы и все остальное. Потом они наклеивают изображения на пальмы и небоскребы, на океанские волны и дурацкие лужайки!
— Но все эти вещи сфотографированы! Значит, они есть!
— Но нигде они не собраны в одном месте, в таком количестве, в таком виде!
Это картинки. Посмотри живописцев, говорят, произведения великих мастеров что-то там развивают в организме!
— Анфертьев! — Наталья Михайловна справилась с потрясением, взяла себя в руки, скулы ее напряглись. — Анфертьев! Мне скучен Ренуар с его жирными бабами.
Не говоря уже о жирных бабах Рубенса и Рембрандта. И наши отечественные жирные бабы меня не тревожат. Разве это не раскрашенные картинки? Разве художники не добавили бабам, которые им позировали, румянца на ягодицах? Разве они не дорисовывали им недостающие животы, груди, задницы? И я должна ими восхищаться и развивать в себе какие-то возвышенно-идиотские ощущения? А вещи, один только вид которых радует меня и утешает, я должна презирать? Да, я отлично знаю, что мне их никогда не иметь. Похоронят меня в других одеждах, если вообще найдется в чем. Но вечерок погрезить наяву... Неужели это так низменно? Неужели мечтать, просто мечтать мне не позволено? Ведь я не посылаю тебя в ночь за тряпьем, не требую от тебя ничего из этого тряпья. Я говорю — посмотри... И все. Я говорю — порадуйся вместе со мной эти полчаса... И все! Если уж на то пошло, то вещи, в которых я живу каждый день, которые каждый день с утра до вечера мельтешат у меня перед глазами, в которых ходишь ты и Танька, куда больше, сильнее, убедительнее воспитывают меня. Они куда важнее для каждого человека, нежели те пыльные картинки в золоченых рамках, спрятанные за тремя сигнализациями. Когда у меня будет все это, — Наталья Михайловна кивнула в сторону балкона, — когда я перестану мечтать обо всем этом, тогда я возьму тебя под локоток и пойду балдеть над тем тряпьем, которое изобразил когда-то Рембрандт. И я скажу тебе — посмотри, Анфертьев, как живописно, как прекрасно смотрится солнечный блик на мешковине этого блудного сына. И я буду говорить искренне. Не играя, не притворяясь. А пока я сама хожу в мешковине...
— Не такая уж на тебе мешковина, — проворчал Анфертьев.
. — По сравнению с тем, — Наталья Михайловна указала пальцем в сторону мокнувшего под дождем каталога, — самая настоящая.
— Я, пожалуй, пойду его принесу, — сказал Вадим Кузьмич, поднимаясь.
— Не надо, — Наталья Михайловна повелительным жестом усадила мужа в кресло.
— В таком виде он уже никому не нужен. Танька, марш спать. Укладывайся, я сейчас к тебе приду. Давай-давай! А теперь, Вадим, слушай меня внимательно. Я, кажется, рада, что все это произошло, это придало мне решимости. Прости, Вадим, но скажу сразу — ухожу от тебя.
— Прямо сейчас? — жалобно улыбнулся Анфертьев.
— Нет. Там идет дождь. Вот дождь кончится, и уйду. Я сыта. Всем, что можно найти в этом доме, всем, чем я питалась столько лет... Сыта.
— Надеюсь, ты не голодна?
— Смотря что иметь в виду. Картошки мне здесь всегда хватало. Но если говорить о... Если говорить о тепле, участии, понимании... Все это я получала по скудным блокадным пайкам.
— Тебе где-то предложили более сытую жизнь?
— Не надо, Анфертьев. Не надо. Этим ты меня не обидишь. Да и не тот случай, чтобы к таким приемчикам прибегать. Я все сказала всерьез. Таньку забираю.
Квартиру будем разменивать. Все остальное решим в рабочем порядке. Вопросы есть?
— Нет. Все ясно.
— Анфертьев, не дуйся, — Наталья Михайловна подсела к мужу на подлокотник кресла, потрепала по волосам. — Все правильно, Вадим. Рано или поздно это должно было случиться. Я получала время от времени анонимки с твоего завода.
— Какие анонимки? — встрепенулся Анфертьев.
— Писали про какую-то Свету... Есть такая?
— Есть, ну и что?!
— Ничего. Я поняла только, что ты смотришь по сторонам... но безучастно. Не знаю, как далеко у вас зашло, да и не важно. Речь не об этом. Это я так, к слову. Вадим, я хочу сделать еще одну попытку.
— Сделай, отчего же не сделать... Прекрасно тебя понимаю. Я тоже недавно попытался кое-что изменить... Но попытка кончилась печально.
— Ты хотел уйти от меня? — ревниво спросила Наталья Михайловна.
— Нет, к сожалению, я действовал не столь решительно и не в том направлении. Как я сейчас понимаю, это была ошибка. Возможно, твой путь более правилен. Возможно...
— Темнишь, Анфертьев, — Наталья Михайловна взяла его лицо в ладони и повернула к себе. Вадим Кузьмич зажмурил глаза, не мог он сейчас смотреть в глаза жене, не мог.
— У вас все решено? — спросил он, не открывая глаз.
— Да.
— Коллега?
— Да!
— Небось надежды подает?
— Подает.
— Всем?
— Нет, — Наталья Михайловна убрала руки с головы Анфертьева, и, кажется, навсегда. — Только тем, кто в этом нуждается.
— Кроме надежд, он еще что-нибудь подает?
— Да. Пальто с вешалки.
— Но пальто из мешковины?
— Естественно. Но знаешь, это тот случай, когда даже мешковину приятно надеть на себя.
— Это уже серьезнее, — кивнул Анфертьев, словно уяснил для себя что-то важное. — Я тоже ухожу.
— К кому?
— С завода ухожу. В театр.
— Тоже будешь пальто подавать?
— Нет. Я не в гардероб. Буду актеров фотографировать.
— Билетик как-нибудь достанешь?
— Зачем? Проведу черным ходом. Посидите со своим официантом и на приставных стульях.
