дела Анне. Анна! Ты слышишь? Примешь дела у Анатолия Евгеньевича. А вы, — уже тише добавил Панюшкин, — можете, если хотите, перейти на ее место.
— Господь с вами, Николай Петрович! Ей же восемнадцать лет!
— Прекрасный возраст. Разве нет?
— Она не справится!
— Поможем.
— А я, выходит, недостоин вашей помощи?
— С вами другой случай. Вы проворовались. В чем же прикажете помогать вам?
— Ну, почему же так... оскорбительно, Николай Петрович? Проворовался... Да, был прискорбный случай, о котором я искренне сожалею.
— Разве это первый наш разговор, Анатолий Евгеньевич?
— Но я готов поклясться, что последний!
— Я тоже готов в этом поклясться, — ответил Панюшкин тихо. — Больше мне не придется с вами говорить об этом.
— А если я не соглашусь на место Анны?
— Могу предложить на выбор еще несколько мест, Учитывая ваши возможности, образование, физическую закалку...
— На стройке?
— Да.
— Не пойдет.
— Как будет угодно, — Панюшкин поднялся, давая понять, что разговор окончен.
— Хорошо. Так и быть. Я согласен на место этой девчонки. Буду кладовщиком. Но на мою помощь пусть не рассчитывает.
— Полагаю, она и не согласится принять ее, вашу помощь. А если вздумаете доказать свою незаменимость, найдем и кладовщика. Кстати, в ее обязанности входила уборка помещения. Теперь это входит в ваши обязанности.
— Даже так... — Кныш быстро встал и направился к выходу. А выйдя, изо всей силы хлопнул дверью.
— Анатолий Евгеньевич! — крикнул Панюшкин.
Шаги в тамбуре смолкли, потом медленно, осторожно приблизились к двери.
— Входите же!
Дверь медленно открылась.
— Слушаю, — холодно сказал Кныш, не переступая порога.
— Анатолий Евгеньевич, — со вздохом проговорил Панюшкин. — Неужели у вас не нашлось другого способа выразить мне свое неуважение, кроме как хлопнуть дверью? Это так вульгарно. Да и неосторожно. Я ведь могу обидеться, испачкать вам трудовую книжку номерами всяких статей, на что имею не только право, но даже обязанность. Нет-нет, я не пугаю вас, сразу говорю, что не сделаю этого. Но, Анатолий Евгеньевич, неужели хлопнуть дверью, стукнуть кулаком по столу, топнуть ногой — это все, что у вас есть, а? Будьте милостивы, ублажите мое стариковское любопытство!
Кныш глотнул воздуха, но ничего не сказал. Молча стоял в полумраке тамбура и затравленно смотрел на Панюшкина, поблескивая двумя длинными передними зубами.
— Подойдите же, Анатолий Евгеньевич. У меня такое ощущение, будто вы хотите что-то сказать. Может быть, у вас на душе накипело, а? — Панюшкин понимал, что поступает плохо, поддразнивая этого человека, но ничего не мог с собой поделать, уж слишком откровенная злоба горела в глазах Кныша.
Будто пересиливая себя, будто ему с трудом давалось каждое движение, Кныш медленно приблизился. На шее у него болтался перекрученный шарф, косо надетая шапка с торчащим ухом делала его смешным, а громадные, обшитые кожей валенки казались чужими, будто кто-то шутки ради взял да и вставил его в эти твердые, звенящие при ударе валенки. Чуть подавшись вперед, Кныш неотрывно смотрел на Панюшкина, губы его непроизвольно шевелились.
— Смелее, Анатолий Евгеньевич, — улыбнулся Панюшкин. — Смелее. Не надо обиду оставлять в душе, это вредно. Обиды скапливаются и загнивают... Их лучше сплевывать, как выбитые зубы.
— Смеетесь, Николай Петрович...
— Смеюсь, — подтвердил Панюшкин. — Вы дали мне на это право. А что прикажете делать, если вы хлопаете дверью, топаете ногами?
— Как же я вас ненавижу, — тихо выдавил из себя Кныш.
— Я знаю, — быстро ответил Панюшкин. — Я это понял, когда вы пять минут назад начали сыпать мне комплименты.
— Да! Да! Я сыпал вам комплименты, потому что с вами нельзя разговаривать иначе! Вы же начальник! Толыс! Ха-ха! Толыс! Скажите пожалуйста! Из грязи да в князи! А что стоит за всей вашей уверенностью, снисходительностью, улыбочками? Ведь вы упиваетесь своей должностью! Лиши вас этой власти — что останется? Жалкий, ни к чему не пригодный старикашка!
— Совершенно с вами согласен, — серьезно ответил Панюшкин. — Должен признаться, эта мысль и меня тревожит.
— Вы цепляетесь за свою должность, вы готовы на что угодно, чтобы сохранить ее за собой! В ней вся суть вашей жизни!
— И опять согласен, — сказал Панюшкин, окинув взглядом судорожно изогнувшуюся фигуру Кныша. — Я в самом деле держусь за свою должность и готов принести какие угодно жертвы, чтобы сохранить ее за собой. Да, эта должность — смысл моей жизни, и у меня действительно кроме нее ничего нет. Никто здесь не понимает меня так, как вы, Анатолий Евгеньевич. Спасибо.
Панюшкин поднялся.
— Вы... вы... — Кныш торопился выкрикнуть самое обидное. — Вы дурак!
— Я этого не слышал, — улыбнулся Панюшкин. — Поэтому, когда через полчаса успокоитесь и войдете в берега, не надо подходить ко мне, чтобы извиниться. А сейчас займитесь, пожалуйста, уборкой помещения. Скоро обед. Анна! — крикнул он в сторону перегородки.
— Да, Николай Петрович! — в раздаточном окне появилась счастливая физиономия девушки.
— Проследи, будь добра, за тем, чтобы все было на высшем уровне. У нас гости, — Панюшкин подмигнул ей заговорщицки — знай, дескать, наших! И, опасливо обойдя все еще неподвижно стоявшего Кныша, вышел из вагона.
'Годы суеты и угодничества, вот что такое Кныш, — грустно подумал Панюшкин. — Как это ни печально, он вовсе не считает себя виновным и все случившееся воспринимает, как неудачную попытку восстановить справедливость. Да, я украл, как бы говорит он, но я заслужил лишний кусок. Жизнь, прожитая без гордости, без своего мнения, дала мне право на этот кусок.
Ежедневный размен себя на мелочи не проходит бесследно. Наступает момент, когда человек не обнаруживает в своей душе ничего прочного, надежного, на что можно опереться в трудную минуту. А обиды требуют возмездия, и так хочется увидеть в чьих-нибудь глазах если не восхищение, то хотя бы зависть'.
Панюшкин рывком распахнул дверь кабинета, переступил через порог, бросил шапку на вбитый в стену гвоздь, поверх накинул куртку и только тогда заметил, что его место занято. Откинувшись в кресле и вытянув ноги из-под стола, дремал главный инженер Званцев.
— А, Володя... Хорошо, что ты здесь. Кое-что прикинуть надо.
— Прикинем, — ответил Званцев, не открывая глаз.
Солнечные лучи падали ему на лицо, и он наслаждался этим скудным зимним теплом. Закрыв глаза, нетрудно вообразить себя где-нибудь вдали от мерзлого Пролива, вдали от тайфунов, комиссий и прочих неприятных вещей. А Панюшкин, пристроившись сбоку на табуретке, вдруг ощутил беспокойство. Вначале он не понял, чем оно вызвано. Казалось, ничего не изменилось — все так же сидел Званцев, мирно светило в окно солнце, висела на гвозде куртка, за стеной Нина стучала на машинке. Панюшкин еще раз окинул взглядом кабинет, прислушался к голосам за стеной, и, наконец, понял, в чем причина — Званцев. Уж слишком удобно, как-то пригнанно сидел тот в кресле. Панюшкин посмотрел ему в глаза, но не увидел ничего, кроме сверкающих стекол очков.
