— А если снимут — куда вы?
— Уеду, — Панюшкин постарался сказать это как можно спокойнее, безразличнее.
— Возьмите меня с собой!
— А куда мы денем Званцева?
— И его с собой возьмем, — она шало посмотрела на Панюшкина.
— Полагаю, у него другие планы. Да и ты не поедешь. Не нужно тебе это.
— А что мне нужно?
— Тебе нужна своя судьба. Ты ее найдешь. А Володе скажи о его заблуждении. Нельзя начинать такое дело, как семья, со снисходительности и обиды. Ведь за твоим молчанием — обида. И она выплеснется, она заявит о себе. Вот наберет силу, о, тогда уж вдвоем вы ничего с ней не поделаете. А может, ты умышленно молчишь о своей обиде? Уж не приберегла ли ты ее, чтобы потом иметь право вести себя свободно? — Панюшкин взял Анну за руку и повернул к себе.
— С вами опасно долго разговаривать, Николай Петрович. Пока. Я пошла. Званцев уже, наверно, во всех окнах глазки продышал... — она тронула Панюшкина за рукав, быстро взглянула ему в глаза.
— Красивая ты девушка, Аня, — Панюшкин улыбнулся.
— Я знаю! — быстро ответила она.
— Я говорю не только о том, что ты видишь в зеркале... Конечно, мне паршиво, но знаешь, не променяю я это свое состояние ни на беззаботный хохот, ни на самодовольство или самоуверенное спокойствие, и равнодушие, замешенное на превосходстве, мне ни к чему... Может быть, это странно, но кажется... кажется, я счастлив. Не веришь?
— Не знаю, — она растерянно улыбнулась, пожала плечами.
— Это твоя заслуга, — сказал Панюшкин.
— Пока, Николай Петрович! Счастливо! — и Анна побежала по протоптанной в снегу дорожке к огонькам общежития. Но тут же вернулась, подошла к нему вплотную. — Николай Петрович, ну что мне делать? Что?
Панюшкин провел рукой по свежей, прохладной щеке Анны, на секунду привлек ее к себе, но тут же отстранил.
— А мне? — тихо спросил он. — А мне?
Как часто бессознательно, сами того не замечая, мы ищем встреч с прошлым, с собственным прошлым — люди, места, письма, воспоминания...
Что за этим?
Только ли естественная тоска по былому, когда ты был молод, здоров и полон глупых несбыточных надежд?
Вряд ли. Скорее всего, за этим стоит стремление утвердиться в настоящем. А в прошлом мы просто пытаемся найти подтверждение нынешней своей правоте, пытаемся доказать себе, что если все получилось не самым лучшим образом, то вовсе не по нашей вине.
Белоконь пребывал в отличном расположении духа.
Начальство не тревожило и не подгоняло, а свидетели тешили его ненасытную душу все новыми историями.
Единственно о чем жалел Белоконь, так это о том, что так мало людей оказалось тогда в магазине, и он не может потолковать по душам со всеми строителями. Понимая, что в кабинете участкового обстановка не располагает к откровенной беседе, Белоконь постарался улизнуть от своего старательного помощника.
Когда он пришел в больницу, Алексей Елохин уже поджидал его.
— Привет, гражданин пострадавший! — бодро сказал Белоконь, расстегивая тесноватое клетчатое пальто, И Елохин не мог не ответить на его улыбку. — Лежи, лежи, Алексей, не надо подниматься. Должность у меня не больно высока, стерплю. Как себя чувствуешь?
— Нормально... Рана у меня так себе... Вот только потеря крови...
— Ха! Умирают, деточка ты моя, и от потери крови, так что ты еще хорошо отделался. Румянец, смотрю, играет, глаз блестит...
Белоконь хотел было продолжить расписывать отличное самочувствие Алексея, но остановился. Вид у того был все-таки неважный. Желтовато-бледное лицо, ввалившиеся щеки, частое дыхание.
— Пока вы следствие ведете, разговоры кругами ходят... Как с кем поговорили, сразу в толпе оказывается... Оно и понятно, Поселок... Говорят, будто вы сомневаетесь, что Большакова именно Горецкий с обрыва столкнул?
— Да я во всем сомневаюсь! Такая работа.
— Но ведь вы не сомневаетесь, что Горецкий меня пырнул?
— В этом — нет. Врачи убедили, свидетели рассказали, Горецкий, говорят, не отрицает, я, правда, с ним еще не беседовал.
— Он на свободе?
— Как тебе, Леша, сказать... По Поселку ходит, но какая же это свобода? Знает, что со мной ехать придется.
— А не сбежит?
— Куда, Леша? Ну куда ему бежать? Через Пролив? Там Панюшкин днюет и ночует, все ждет, пока промоина затянется, мимо Панюшкина ему никак не пройти. Он уже удирал. Думаю, снова у него такое желание возникнет нескоро.
— Как знать, — усмехнулся Елохин. — О ссоре в магазине вам, наверно, все известно?
— Все, кроме одного — что именно сказал Горецкий об Анне Югалдиной.
— Какая разница! Хамство, мат. Важно ведь не что именно сказано, а как, кому, с какой целью... Где-то в Другом месте, в другой компании его слов я бы и не услышал.
— Совершенно согласен, — Белоконь сложил руки на груди, скорбно покачал головой. — Одни и те же слова могут звучать и безобидной шуткой, и смертельным оскорблением. Да, Леша, ты его хоть раз двинул по физиономии?
— Ни разу. Хотя не отказался бы... Но не успел. Сказывается отсутствие практики. Вот вы следователь, время от времени, наверно, встречаете людей, которые становятся преступниками до преступления? Подход к людям, к себе, поведение... Горецкий из таких.
— Леша, ты уверен, что так ни разу и не ударил его?
— Вон вы куда клоните... Мне ребята рассказывали — физиономия у Горецкого разукрашена, как на рождество. Это не моя работа. Я бы не смог. Жидковат против него. Тут все ясно — Большаков над ним поработал. Там. На Проливе. Встретились они. Я высчитал по времени — все сходится. Можете не сомневаться. Кроме Большакова, никто не смог бы так его отделать.
— Ты уж прости меня, Леша, но почему ты так близко к сердцу принял то, что Горецкий сказал о Югалдиной?
Елохин быстро взглянул на следователя и откинулся на подушку, закрыл глаза.
— Только вот что... Если не хочешь отвечать, если очень не хочешь — не отвечай. Но ничего придумывать не надо, ладно?
— Чего придумывать... Не я скажу, так другие... Да и Югалдина молчать не будет. Я ненавижу Горецкого и не скрываю этого. Если он сейчас не убил Большакова, он кого-нибудь убьет потом. Не убьет — жизнь испоганит. Пока он на земле — будет поганить все, к чему прикоснется. И если вы спросите у меня, какое ему наказание присудить, отвечу не колеблясь — расстрел. Без права замены на вечную каторгу.
— Сурово, — сказал Белоконь. — Но чует мое опытное следовательское сердце — за этим что-то есть. Не верю, будто дело тут в тех нескольких словах, которые Горецкий выкрикнул тогда в магазине по пьянке.
— Анна Югалдина приехала сюда ко мне. Не к Званцеву, за которого замуж вышла, не к Горецкому, с которым познакомилась в первые же месяцы... Она приехала, чтобы выйти за меня. Но из-за Горецкого получилась отсрочка. А потом появился Званцев. И она втюрилась в него.
— Вон как... А сам сюда как попал, Леша?
— После заключения... Как это говорится... Выразил желание поработать на стройках народного хозяйства.
