— Даже затрудняюсь сказать... Нашел или потерял... Скорее всего, и то и другое.
— Так, — улыбаясь, протянула Анна. — А если по-человечески?
— Можно, — Званцев сел напротив, взял ложку, задумчиво повертел в пальцах, опять положил на стол. — Значит, так... Полчаса тому назад член высокой Комиссии товарищ Тюляфтин...
— Это какой? — перебила его Анна. — С восторженной блажью в глазах?
— Во-во! Он сказал, будто Комиссия пришла к выводу, что Панюшкина нужно снять. А на его место назначить меня, твоего законного супруга.
Не донеся ложку до рта, Анна уставилась на Званцева.
— Они что, обалдели? — наконец сказала она и тут же оглянулась на раздаточное окошко, в котором мелькнула физиономия Кныша.
— Почему ты так думаешь? — спросил Званцев, почувствовав себя уязвленным.
— Да не торопись ты обижаться! — Анна махнула рукой. — Ты тут вообще ни при чем. Ну, в том смысле, что... Не о тебе я говорила. Ни один нормальный человек не пойдет на место Панюшкина. Вот и все.
— Почему?
— Не знаю! — Анна пожала плечами. — Мне так кажется. Не по-людски это.
В это время дверь из кухонного отделения скрипуче открылась, и оттуда вышел Кныш. Медленно подойдя к столику, он остановился.
— Простите, Владимир Александрович... Мне показалось... Вы сказали, что принято решение Панюшкина снять... Это верно? — лицо Анатолия Евгеньевича было скорбным, но живой блеск глаз выдавал его состояние.
— Да! — сказала Анна, не задумываясь. — Панюшкина снимают, а вас, Анатолий Евгеньевич, назначают на его место. Вот Москва утвердит, и можете приступать.
— Хм, — улыбнулся Анатолий Евгеньевич, показав два длинных передних зуба. — У вас юмор, я смотрю, как... как...
— Ну? — нетерпеливо спросила Анна. — Ну? Как у кого? Как где? Как что?
— Как в столовой, — ответил Анатолий Евгеньевич и играющей походкой удалился за перегородку.
— Мызгач! — сказала Анна в сердцах. — А что Панюшкин? Что он тебе сказал?
— Я с ним еще не разговаривал.
— Почему?
— Спокойно, Аня, — Званцев положил ей руку на плечо. — Стоит ли Панюшкина дергать этим разговором? Может, лучше, если они сами ему скажут?
— Ох уж эти мне деликатные! — воскликнула Анна. — Человек помирать будет, а они постесняются подойти. Мне что, самой к нему идти?
— И что ты ему скажешь? — нервно усмехнулся Званцев и неожиданно для себя добавил: — Или как-то иначе его утешишь?
— Не надо, Володя. Держи себя в руках. У тебя нет оснований так говорить. А если хочешь, я дам тебе такие основания. Только скажи мне. Хорошо? — Анна твердо взглянула на Званцева из-под челки. — Ладно, замнем. А что касается твоего вопроса... Совершенно не важно, что именно сказать человеку, главное, быть с ним, показать ему, что он не одинок, что может надеяться на поддержку. А ловкие ли ты при этом слова скажешь, красиво ли они прозвучат, со вкусом ли ты будешь одет — все это фигня!
В тамбуре хлопнула дверь, послышались голоса, и на пороге появились Панюшкин с Мезеновым. Едва Анна поднялась, как они чуть ли не наперегонки бросились к столику, чтобы успеть занять место у окна.
— Анна! — крикнул Панюшкин. — Если ты не накормишь нашего гостя, он меня съест. С потрохами. Он так и сказал.
— А если накормлю? — Анна остановилась у перегородки. — Не съест?
— Авось повременит! — засмеялся Панюшкин, пытливо взглянув на Мезенова.
— Анна! — протянул Мезенов жалостливо. — Неужели я похож на хищника?
— Голодные — все хищники! Вот только Званцева в травоядные можно записывать — он первое уже съел.
Когда Мезенов поднялся и пошел к выходу, где стоял умывальник с ведром, Званцев решил обратиться к Панюшкину.
— Николай Петрович, ко мне недавно приходил Тюляфтин.
— А! — Панюшкин беззаботно махнул рукой. — Он ко мне каждый день приходит, здоровается, о самочувствии спрашивает... Я говорю, что чувствую себя отлично, и он, успокоившись, уходит.
— Он сказал, что вас собираются снять.
— Ха! Об этом весь Поселок уже неделю говорит. Правда, Олег Ильич? — громко крикнул Панюшкин.
— Вы о чем? — Мезенов замер с полотенцем в руках.
— Слухи, говорю, ходят по Поселку, снимают, дескать, начальника!
— Собака лает, ветер носит, — улыбнулся Мезенов.
А поздно вечером, когда солнце колыхалось уже где-то над Европой, а мороз усилился чуть ли не до тридцати градусов, Панюшкин принимал у себя дома членов столь уважаемой им Комиссии. Этот прием можно было назвать прощальным ужином, торжественным банкетом, поздней пирушкой и даже заключительным заседанием.
Панюшкин принимал секретаря райкома по промышленности товарища Мезенова, молодого, сдержанного, но весьма волевого товарища; и своего старого друга, проныру и баламута Чернухо, лучшего специалиста по укладке трубопроводов на всем Дальнем Востоке, он также пригласил; пришел Тюляфтин — представитель далекого московского Министерства, тщеславный молодой человек, который потихоньку, про себя, уже готовил для столичных друзей потешный рассказ о своем путешествии на край света; и Опульский, влиятельный профсоюзный деятель, во всяком случае, никто и никогда его в этом не разубеждал, пришел скромно, но с достоинством, зато шумно, с хохотом, ввалился Ливнев, ввалился не потому, что очень уж легко и раскованно чувствовал себя, а потому, что как раз этого ему здесь недоставало.
Пришел главный инженер Званцев — молчаливый, бледный от волнения, поскольку всего час назад Мезенов задал ему прямой вопрос — согласен ли он занять должность начальника строительства. И Жмакин пришел, хмурый и настороженный. Когда все разбрелись по квартире и принялись обсуждать хоромы начальника строительства, а Чернухо в полном восторге от того, что его неприятная миссия подходит к концу, повалялся по громадной медвежьей шкуре, Жмакин даже не улыбнулся, молча отошел в сторонку и закурил.
А Панюшкин, о, старая лиса Панюшкин, старый волк Панюшкин, старый конь Панюшкин, едва только встретив гостей, едва только взглянув им в глаза, сразу все понял. Он шумно приветствовал всех, с радостью чувствуя, что не фальшивит, не заставляет себя веселиться — ему в самом деле приятно было видеть свой дом, наполненный людьми, криками, светом.
— Вопрос номер один! — Панюшкин звонко хлопнул в ладоши. — Тайменя все ели?
Оказалось, не все. Тюляфтин вообще не знал, что это такое, и Панюшкин на его молодом и румяном с мороза лице увидел неподдельную взволнованность. А Чернухо, толстый, лысый и деловито-радостный Чернухо, прекрасно знавший, что такое таймень, с чем его едят и что при этом пьют, предложение Панюшкина принял сразу.
— Даешь тайменя! — крикнул он топким голосом и, схватив нож, побежал кругами по комнате, закатывая рукава и примеряясь к каждому, словно бы спрашивая — не ты ли таймень? Не тебя ли разделывать надобно?
— Столько шума! — протянул Тюляфтин. — Будто речь идет не о таймене, а о... корове, например!
— От коровы слышу! — крикнул Чернухо. — Николашка! Веди нас! К тайменю веди! А то некоторые иноземцы говорят, будто и нет его на свете, тайменя-то! Веди, Николашка!
— Зачем всем-то? — Панюшкин включился в игру. — Кто сомневается — за мной! — и он первым, не одеваясь, выскочил во двор. Вслед за ним Чернухо и Ливнев вытолкали Тюляфтина. — Сюда, сюда! — звал Панюшкин из глубины сарая. — Вот он! — И, едва Тюляфтин переступил порог, Панюшкин сунул ему в руки рыбину, стоявшую в углу — ростом она была явно длиннее Тюляфтина. — Волоки в дом! — приказал он. — А я тут еще кой-чего прихвачу. Волоки, говорю!
