Левашов нашел Лину на крыше последнего вагона, там, где заканчивалась протоптанная в снегу дорожка.
— Интересно, где мы встретимся в следующий раз? — Левашов обрадовался, увидев Лину.
— А, это вы… Простите — ты. — Она улыбнулась. — Где увидимся? Во всяком случае, не на крыше вагона. Это уж точно.
— Можно я задам тебе один неприличный вопрос?
— Разве что один… — Лина насторожилась, но вопроса ждала с интересом.
— Ты замужем?
— Нет.
— А была?
— Это уже второй вопрос, а мы договорились только об одном.
— Значит, была.
— Да. Недолго.
— Послушай, Лина, может быть, я произвожу странное впечатление…
— Не производишь.
— Подожди, не перебивай, — Левашов взял ее за руку. — Ситуация не позволяет выдерживать все сроки приличия… Ротор на подходе. Ты мне ничего не скажешь?
— Что тебе сказать… Даже не знаю, что тебе и сказать… Я не привыкла к таким темпам, — она прямо взглянула на него.
— Я тоже. Но темпы диктует ротор.
— Странно все как-то получается. — Лина улыбнулась, но ее раскосые глаза остались темными и серьезными.
— Такие вещи всегда происходят странно, — сказал Левашов.
— Какие вещи?
— Когда один человек приходит к другому и приглашает его с собой на остров Уруп, на Таганку или в соседнюю пещеру.
— И вот приходит к тебе этот человек, — медленно проговорила Лина, — и начинает задавать довольно бесцеремонные вопросы… Была ли ты замужем, где твой бывший муж, есть ли у тебя ребенок…
— Об этом я не спрашивал.
— Нет, почему же, об этом надо спросить. Знаешь, Сережа, обычно люди очень неохотно признаются в одиночестве. Если ты одинок, значит, ты слаб, бездарен, угрюм. Конечно, я могу найти уйму оправдывающих обстоятельств — я совсем недавно на острове, я приехала отнюдь не в прекрасном настроении и самочувствии, то, что произошло со мной на материке, в какой-то степени катастрофа… Но знакомые думают, что знают все, а на работе есть более важные вещи, есть твой моральный облик, и он должен быть чистым. Но где кончается чистота и начинается стерильность? Ведь мы не стремимся к моральной стерильности, верно? А эта деликатность… Она стала такой удобной и непробиваемой стеной, за которой часто прячется самое дремучее равнодушие. И тонкий, воспитанный человек отлично себя чувствует, оставляя за спиной твою зареванную морду! Соседка пожалуется кому-то на твою грубость, начальник беззлобно отметит, что ты редко выступаешь на семинарах… Иногда так хочется, чтобы хоть какой-нибудь пьяница спросил в автобусе — отчего ты, девка, хмурая сидишь? Странно, я до сих пор как о чем-то светлом вспоминаю заседание месткома, на котором разбирали меня за какую-то провинность. Мне тогда объявили выговор, но, господи, с каким волнением я отвечала на вопросы! Чем занимаюсь после работы, что читаю, какие фильмы нравятся…
— Послушай, Лина, — медленно поговорил Левашов, — давай как-то определимся.
— По сторонам света?
— Нет. Давай определимся между собой. Видишь ли, я не привык к таким вот ситуациям, и ты не удивляйся, пожалуйста, если я слова буду говорить не из этой оперы. Если я скажу сейчас, что люблю тебя, это будет нечестно.
— И не говори! В чем же дело?
— А дело в том, что я, наверно, могу тебя полюбить.
— Отлично! Тогда и поговорим.
— Лина, нам нужно встретиться в Южном, когда вернемся из своих командировок. Это будет где-то через неделю. А с поправкой на погоду — через две недели. Через две недели в кафе «Рябинка». В семь часов вечера.
— Ты уверен, что это необходимо?
— Если к тому времени все потеряет значение, значит, кто-то из нас не придет. Может, мы не придем оба. Это вовсе не исключено. Поэтому я не прошу у тебя телефона и не даю тебе своего. На всякий случай назначим второй контрольный срок — через месяц там же, в то же время. Годится?
— Сережа… я прошу тебя об одной вещи… Я прошу тебя прийти, даже если к тому времени потеряю для тебя значение. Ты скажешь мне об этом сам, хорошо?
— Заметано, — улыбнулся Левашов.
Потом они спустились в вагон, прошли в пустое купе, где жила Лина, зажгли два огрызка свечи и уселись друг напротив друга. Оба поставили локти на столик, оба подперли подбородки ладонями и… рассмеялись.
Уже то, что они одни в купе, наполненном уютным запахом коптящего фитиля, было самым большим, что вообще могло быть между ними в этот день. Они словно давно шли навстречу друг другу и теперь не торопились, зная, что у них еще очень много времени. И зная, что это не так.
Утром Левашов хотел было зайти к проводнице, но остановился, услышав голоса в купе. Там был Виталий. После всего, что сказала ему Оля в тот вечер… Видно, он был из тех, кого трудно оскорбить.
— И вагон холодный, — говорил Виталий, — и ты какая-то холодная.
— Слава богу, не все так думают. А холодно — бери ведро и мотанись по составу… Может, наскребешь чего.
— Слушай, Оля, а этот дружок твой… Коля… Тебе в самом деле интересно с ним? Какой-то он, того…
— Давай-давай, я слушаю!
— Не для тебя он, Оля! Он же лопушок садовый!
— Да ты на себя посмотри, тюря нехлебанная! Бери лучше ведро, совок и пройдись по вагонам.
— Пошли вместе?
Левашов понял, что пора вмешаться. Если они отправятся сейчас по вагонам, то поставят под угрозу всю операцию. Ясно, что за чемоданом присматривают не только они с Пермяковым. Есть в поезде еще один человек, который не сводит глаз с восьмого вагона.
— Куда это вы собираетесь, молодые люди? — Левашов отодвинул дверь.
— Да вот товарищу холодно стало, решил печь растопить…
— А стоит ли? Завтра все равно стронемся.
— Оля, посмотрите, какой у него свитер, — Виталий ткнул пальцем Левашову в грудь. — Ему здесь зимовать можно. Идемте.
— Оля, вам не страшно идти с ним? По моим наблюдениям, этот человек готов на все, кроме одного — поработать на общество.
— Сам вызвался — пусть сходит.
— Сам? — удивился Левашов. — Тогда другое дело… Счастливого улова!
— Будет улов, парень, будет! — заверил его Виталий.
Когда они вышли из вагона, Левашов бросился к Пермякову.
— Гена, проснись! Гена!
— Спокойно, Сережа, — сказал Пермяков, не открывая глаз.
— Виталий и проводница только что пошли по ящикам уголь собирать.
— Что?!
— Я иду в тамбур. Займу там позицию. А ты поднимайся на крышу. Они могут выбраться с того конца вагона.
