– Да! – прозвучал голос глуховатый, слегка раздраженный, но Голдобова это не смутило, он знал, что первый человек города любил напускать на себя раздраженность, это говорило лишь о его хорошем настроении. Да, Первый, бестрепетно порвав свой партбилет при массовом стечении народа на митинге, благодаря чему стал председателем и возглавил демократические силы города, оставался верным своим прежним привычкам. Любил Иван Иванович Сысцов дать понять, что неуместными звонками его отвлекают от дел важных и насущных.
– Иван Иванович, дорогой! Голдобов тебя приветствует!
– А… Вернулся, значит.
– Да! Прилетел! – в голосе Голдобова было столько неподдельной радости, искреннего ликования, что Сысцов смягчился.
– Ну и позвонил бы сразу, – добродушно проворчал он.
– А вдруг вопрос какой задашь? Я же знаю тебя – сразу к делу! А я, к примеру, не готов… Сробел, Иван Иванович, прости великодушно! Хочу вот проситься у Верочки к тебе на прием… Как посоветуешь?
– Приезжай, – бросил Сысцов и положил трубку. Некоторое время Голдобов сидел неподвижно, грузно обмякнув и не в силах сделать ни единого движения. Сколько ни прокручивал он этот короткий разговор, ничто не настораживало его, ничто не говорило о зарождающейся опасности. Все шло не так уж плохо, не так уж плохо.
Весь день над городом стояла такая безысходная жара, что она просто не могла не закончиться дождем. Тучи начали клубиться сразу после полудня, но долго собирались, словно не решаясь броситься на город, словно ждали подкрепления. А потом вдруг за какие-то полчаса закрыли полнеба, навалились на город и сразу стало прохладнее и сумрачнее.
Выйдя из подъезда Управления, Голдобов увидел, как над окраиной полыхнула первая молния, и на небольшую площадь, уставленную машинами, упали первые капли дождя. К нему бросились было знакомые, приятели, но он не пожелал никого увидеть. Не глядя по сторонам, решительно пересек площадь, помахивая знаменитым своим чемоданчиком, в котором, по слухам, всегда болталось несколько пачек сотенных, Голдобов прошел к черной «Волге», сел и захлопнул дверцу.
– Поехали, – сказал он. – А то сейчас набегут…
Машина тронулась с места в ту же секунду, промчалась мимо подъезда, оставив позади обескураженных просителей, людей, предлагающих свои услуги и жаждущих услуг.
– Куда едем? – спросил водитель.
– В горсовет. Сысцов ждет, – не мог не похвастаться Голдобов.
– Хорошо идет мужик, – проговорил водитель. – Был первым секретарем, теперь председатель…
– Называй как хочешь, но он всегда будет первым, – заметил Голдобов. – Но постарел, сдавать начал.
– Еще подержится, – философски обронил водитель, – я с его ребятами разговаривал… На Москву виды имеет. Есть там у него свои люди.
– Даже так? – удивился Голдобов. – Не знал. Ну, что ж, дай Бог.
За всю дальнейшую дорогу не было произнесено ни слова. Водитель знал свое место и чувствовал, когда ему дозволительно произнести слово, а когда лучше помолчать. Да и дорога-то была недолгой, около десяти минут. Совсем недавно на его месте сидел Пахомов – тому позволялось быть разговорчивее, а новый водитель еще не, получил права голоса, Голдобов только присматривался к нему, пытаясь понять, насколько предан.
Площадь перед зданием, отделанным белой мраморной крошкой, была уже мокрая, уже пузырились лужи и частые капли били по крышам черных блестящих машин. В нарушение всех правил, водитель подъехал к самому крыльцу, чтобы Голдобов, выйдя из машины, сразу оказался под козырьком.
– Жди, – сказал он, захлопывая за собой дверцу. Водитель молча кивнул и отъехал в сторону, пристроившись к общему ряду машин, ожидающих своих хозяев. Опустив стекло, он откинулся на спинку, почти не глядя ткнул пальцем в кнопку магнитофона. Сложив на животе руки, закрыв глаза, водитель мог часами дожидаться начальство, и не будь Голдобова сутки, неделю, месяц, он все так же сидел бы в своем кресле невозмутимо и бездумно. Но была в этом и непоколебимая надежность. Что бы ни случилось в мире – война, землетрясение, бунт – черная «Волга» Голдобова стоит на месте и ждет хозяина.
Милиционер у входа знал Голдобова и даже не поднялся со стула, чтобы проверить документы. А тот прошел к лифту, поднялся на третий этаж и по алой ковровой дорожке зашагал в приемную. В громадной комнате с распахнутыми окнами, за которыми уже вовсю хлестал дождь, Голдобов направился к маленькой невзрачной женщине, сидящей за угловым столом. По сравнению с другими секретаршами местного начальства она действительно выглядела бледнее, но ее благосклонности искали самые влиятельные люди города. К их заискиваниям она относилась со снисходительным спокойствием, сознавая, что и в самом деле может кое-что для них сделать. Все знали, что Сысцов ценил ее мнение и не прочь был иногда посоветоваться с ней.
– Каков я? – Голдобов, как мальчишка, повернулся на одном каблуке. – Хорош?
– О! Илья Матвеевич! – женщина подняла ладони как бы сдаваясь на милость победителя. – Вы как бог!
– Как юный бог! – поправил Голдобов, заливаясь счастливым смехом. Поставив чемоданчик на стол, он звонко поиграл замочками, откинул верхнюю крышку и вынул большую коробку конфет. – Верочка, вам привет из страны Голландии! Там, оказывается, многие вас знают, помнят и велели кланяться.
– Илья Матвеевич! Где вы только берете такие конфеты! Спасибо! А у моей дочки как раз день рождения… Благодаря вам я буду на высоте.
– Вы всегда на высоте, Верочка! Со мной или без меня.
– Иван Иванович ждет вас. Проходите, пожалуйста.
– Как он, ничего?
– Вполне.
И все-таки Голдобов не мог скрыть волнения. Слишком многое зависело от этой встречи, или, лучше сказать, слишком большими неприятностями она могла обернуться. Лицо его дрогнуло, напряглось, на щеках появились веснушки, движения стали резковатыми, неловкими, но он решительно шагнул к двери, вошел в небольшой темный тамбур, открыл следующую дверь и остановился на пороге.
– Разрешите, Иван Иванович?
– Входи, – Сысцов поднялся, вышел из-за стола, сделал шаг навстречу, протянул руку. – Некоторые отдыхают, ездят на моря, нежатся в тени пальм и кипарисов… А тут некогда вверх глянуть, некогда дух перевести.
– У меня есть время глянуть вверх, но там я вижу только вас, Иван Иванович! – изловчился на комплимент Голдобов и с облегчением понял – вписался, вписался в разговор, в эту приемную, в то положение, которое на сегодняшний день сложилось.
– Ладно тебе трепаться… Как отдохнул?
– Погода была хорошая, море оказалось на месте, несмотря на всеобщую политическую кутерьму. Границы перекраивают, возникают всякие республики – дворовые, квартальные! А море на месте. Что-то ведь должно в нашей жизни оставаться непоколебимым, а, Иван Иванович?
– Да, чувствую, отдохнул… Словами тешишься. Словоблуд.
– Какой отдохнул! – сделал Голдобов еле заметную поправку в тоне. – Если каждый день звонишь в Управление и продолжаешь вариться в этой каше…
– Да? – у Сысцова была странная привычка – он переспрашивал самые простые вещи, будто опасался, что его вводят в заблуждение или скрывают что-то важное. В начале их знакомства Голдобов терялся, принимался доказывать, что сказал правду, но в таких случаях Сысцов опять перебивал, делая отбрасывающий жест рукой, чем повергал собеседника в окончательное расстройство и недоумение, поскольку жест этот можно было понять, как недоверчивый, а то и пренебрежительный. Ладно, дескать; все равно я знаю, что ты плут и обманщик, давай-ка переходи к следующему вопросу. Ладонь у Сысцова от многолетней руководящей работы стала не просто нежной, а какой-то изысканной. Глядя на нее, невольно представлялся человек, который каждое утро ухаживает за нею, устраняя лишнее, подравнивая и подкрашивая в нужных местах. Иван Иванович Сысцов был крупен телом, ухожен и наряден той сдержанной начальственной нарядностью, которая складывается из добротных вещей, хорошего питания,
