раздражения мелкого дворянства — самой многочисленной прослойки господствующего класса».[727] И все же тогда он ошибся, этот умный, проницательный татарский вельможа! В очередной раз предав тех, на кого опирался ранее, он плохо рассчитал свои силы.
Как отмечает даже немецкий исследователь Хельмут Нойбауэр, в сложившихся после частичного восстановления Юрьева дня обстоятельствах «нельзя было ожидать, что служебное рвение средне- и мелкопоместного дворянства будет расти».[728] А между тем именно от усилий всего служилого дворянского воинства по защите порядка в государстве (как и внешних рубежей страны), от его преданности трону зависела тогда и судьба самого Годунова, и всей его семьи. Судьба, уже висевшая на волоске.
Э. Радзинский без всякого зазрения совести сообщает читателю, что «голод был побежден» в благодатное правление Бориса. Но исторические документы свидетельствуют, что все происходило совсем иначе… Именно Великий голод, который многие считали божией карой, до предела обострил годами копившуюся в стране напряженность, что и стало началом краха временщика-убийцы, обманом захватившего русский престол… К 1603 г. действия на московских дорогах разбойных шаек (объединявших как разорившихся дворян, так и беглых холопов) приняли столь угрожающий характер, что на борьбу с ними Годунов вынужден был бросить специальные отряды служилых людей, руководимых Иваном Бутурлиным, одним из лучших воевод времен Ливонской войны и главой Разбойного приказа. Но разбои и грабежи продолжались, так что «с мая 1603 г. москвичи стали свидетелями военных приготовлений неслыханных масштабов. Можно было подумать, что городу вновь угрожают татары. Борис разбил столицу на несколько секторов и поручил их оборону пяти боярам и семи окольничим. Осенью Иван Басманов, охранявший порядок на Арбате, выступил в поход против „разбоев“. Воеводы прочих секторов остались на месте. Власти опасались, очевидно, не столько повстанцев, сколько волнений в столице». [729] Однако и победа над разбойным войском, которое под предводительством атамана Хлопко Косолапа сумело прорваться непосредственно к стенам Москвы, далась недешево правительственным отрядам. Хотя ими был взят в плен и казнен атаман Хлопко, но в жестоком бою погиб воевода Басманов. Не смогли полностью покончить они и с войском «разбойников»: многим его участникам удалось уйти от преследования, бежать на южные «украйны», к тому времени тоже охваченные бунтами и мятежом. «И вскоре, — как писал еще в начале XX в. старый историк, — эта уже заряженная электричеством среда получила и с другой стороны страшный толчок».[730]
Так отвернулась Россия от Бориса, отторгла его власть. И произошло это не из-за того, что, будучи государем не наследственным, не «по прирождению», а лишь избранным на престол, он «в сознании народном все равно „не по чину взял“», как тщится убедить читателя Эдвард Радзинский. И также не потому, что русское «общество было воспитано московскими царями в великом неуважении к собственному мнению и в великом уважении к „природным правам“ и оттого не могло признать прав избранного им самим царя». Настоящая проблема заключалась тогда не только в «признании» или «непризнании» «прав» Годунова… Увы, здесь от беглого, поверхностного взгляда писателя-беллетриста снова ускользнула еще одна существенная «деталь». А конкретно, что любые права, в том числе и право на власть, для русского человека были прежде всего неотделимы от понятия ответственности. Ответственности перед богом всех и каждого. Это вытекало из той основной нравственной идеи, которой веками держался государственный организм России. Идеи взаимного служения пред лицом Всевышнего Судии государя — народу и народа — государю. Только правитель, сознающий свой высокий долг (или, как говорили в те времена, имеющий в душе «страх божий») и действующий сообразно ему, мог считаться истинным, законным правителем государства. Однако именно Годунов и нарушил этот древний принцип. Как писал дьяк Тимофеев, сначала «он казался ко всем добрым, тихим и щедрым, и был всеми любим за уничтожение в земле обид и всякой неправды», но после, «когда достиг царского сана… он обманул ожидания всего народа, который с надеждой и сердечной верой ждал от него лучшего. Он тотчас переменился и оказался для всех нестерпимым, ко всем жестоким и тяжким».[731] Но, продолжает пятнадцатью страницами ниже автор знаменитого «Временника», виновны в этом сами русские люди, тоже утратившие чувство ответственности. Думаю, — писал он, подводя итоги своему рассказу о причинах Смуты, — что все указанное произошло с нами «от потери сознания своих грехов, оттого что сердце нагие окаменело и мы не Ожидаем над нами Суда… Если бы мы не смолчали, (предоставив) Борису всячески губить благороднейших после царей (бояр)… то едва ли вышеназванный (Борис) осмелился на второе убийство — т. е. (убийство) нового мученика царевича Дмитрия, и на сожжение в это время поджигателями лучшей части всего царства (Москвы), чтобы все погоревшие среди своего плача забыли восстать на него за эту смерть».[732]
Иными словами, вышеприведенная цитата из записок современника Смуты ярко подтверждает: власть царя Бориса русский народ отверг совсем не потому, что ему не хватило «уважения к собственному мнению» и прочих достоинств «цивилизованного общества». Обманом и преступлениями добившийся избрания на престол, боярин Годунов действительно оказался неправедным, «не истинным» государем. И многим людям на Руси как раз достало и высокого чувства гражданской ответственности, и осознания личного греха перед богом за то, что такой человек мог прийти к власти. Не случайно (и мы сказали уже об этом немного выше) голод 1601–1603 гг. был сразу понят народом как божья кара, как расплата за грех… В отличие от Э. Радзинского, это смог уяснить для себя даже современный германский историк-славист X. Нойбауэр, очевидно, более внимательно читавший наши летописи. С холодной рассудительностью опытного исследователя он, например, указывает: «Летописцам… была вполне привычна формула „ради грехов наших“. Следующие один за другим голодные годы, без сомнения, способствовали размышлениям о причинах несчастья: это могло быть воспринято как наказание за грехи правителя», в частности, за давнее убийство царевича Дмитрия.
Многие стали считать доказанным, что «благополучие не может основываться на власти… (государя), получившего трон благодаря коварству и насилию». Что «Борис не тот человек, которому царская власть подобает по закону, и, если народ ему подчиняется, то несет вину, заслуживает наказания вместе с ним». И «как бы ни казался такой ход мыслей простым и наивным, — подчеркивает далее тот же автор, — он находил отклик у неграмотного населения, тем более что и в правящих кругах были люди, заинтересованные в распространении слухов и подозрений».[733]
И это действительно очень точное замечание. Ибо в то самое время, когда среди «неграмотного» народа все больше росли тревога и открытое сопротивление власти «не истинного» царя, в «правящих кругах» действительно нашлись люди, попытавшиеся использовать надвигавшуюся бурю в своих корыстных целях. Это была старая боярская оппозиция, которую Борис, казалось, сломил, скрутил, навечно прибрал к рукам с помощью угроз, казней и льстивых подачек, но которая немедленно воспряла духом, стоило только зашататься под ним царскому престолу…
Внимательный и терпеливый наш читатель, должно быть, помнит, как пыталась она в свое время помешать воцарению Годунова, выдвинув «кандидатом» на трон соратника Ивана Грозного — престарелого князя Симеона Бекбулатовича. Теперь же, дабы свалить и уничтожить «безродного выскочку», ею предпринят был иной ход. Тонко пользуясь ожившими в народе воспоминаниями и мучительными раздумьями, связанными с тайной «угличской драмы», а также тем, как по-прежнему глубоко чтили простые люди память о великом самодержце-воителе, оппозиционная аристократия теперь подняла «на щит» имя уже даже не соратника, но сына столь ненавистного когда-то ей самой Грозного царя…
Да, новое усиленное «распространение слухов и подозрений» о том, что Борис причастен к гибели самого младшего наследника Ивана IV, что это он подослал убийц к ребенку, было очень выгодно боярам для того, чтобы поскорее расправиться с Годуновым. Как была очень выгодна им и запущенная тогда легенда о «чудесном спасении» царевича Дмитрия, о том, что неким «добрым людям» все же удалось уберечь его от убийц, спрятать в надежном месте, где он вырос и откуда уже скоро придет «добывать свое царство». Надо признать, боярские «аналитики» рассчитали верно… Ибо если для высшей знати имя Дмитрия с самого начала было не чем иным, как всего лишь циничным «идеологическим прикрытием» очередной схватки за передел власти, то для порабощенного Годуновым народа имя «царевича Димитрия Ивановича» действительно стало символом борьбы за справедливость. Весть о «чудесно спасшемся» сыне Ивана Грозного всколыхнула все русское крестьянство. Отказываясь подчиняться власти Бориса, лишившего их воли, люди стали требовать вернуть трон законному наследнику — истинному царевичу, который и будет управлять страной по божьей правде, как правил его родной отец. Который покарает изменников и защитит
