партийного бюро батальона, и кончил тем, какую реакцию вызвало оно у полковника Шляхтина.
— М-да, вот, значит, что… — озадаченно протянул Карасев, когда Хабаров умолк, и зачем-то стал перекладывать с одного места на другое лежавшие на столе бумаги. — А может быть, все это вам показалось и никаких ненормальностей нет? — вкрадчиво проговорил Карасев после долгой паузы.
Владимир, не колеблясь, ответил:
— Есть. Я советовался с Лениным, и он меня убедил: есть.
— Да, Владимир Ильич — наш великий советчик, — подхватил Карасев, распрямившись на стуле.
— А вы давно к нему обращались? — поинтересовался Хабаров. Ему очень хотелось найти сейчас умного собеседника, которому он мог бы поверить все, что Ленин пробудил вчера в его душе. Но его невинный вопрос Карасева смутил. Правда, он тут же бодро заверил:
— Читаю, читаю. Нам, политработникам, нельзя не читать.
Но на самом деле Ленина он давно уже не читал — текучка заела. Признаться же в этом рядовому члену партии Карасев считал недостойным своего положения. Впрочем, Владимир хорошо его понял и теперь терпеливо ждал, что секретарь скажет в ответ на его исповедь. А Карасев тоже думал, что сказать, ибо опасался попасть в щекотливое положение. Он знал свои обязанности: помогать командиру- единоначальнику успешно решать стоящие перед полком задачи. А то, о чем говорил Хабаров, касалось чисто служебной деятельности командира — области, в которую партийной организации вмешиваться не дано право. Это табу не им, Карасевым, было наложено, и не его, простого майора, дело против него выступать, что-то перестраивать, полагал он. Однако сказать так пришедшему к нему за советом человеку — значило вконец уронить свой престиж. И Карасев ухватился за ту спасительную мысль, которая, как защитный рефлекс, возникла в его мозгу, как только беспокойный командир батальона высказался.
— Мне кажется, товарищ Хабаров, у нас нет оснований делать какие-то выводы. Фактов для этого мало. Одного разговора с товарищем Шляхтиным, который вы приводите, явно недостаточно для критики установившегося в полку порядка. Имейте в виду: полковник Шляхтин — командир опытный, у него многому можно поучиться. А что он малость резковат, так это от характера. А характер в его возрасте переделать трудно, надо подлаживаться.
— Я имел в виду не характер… — тихо возразил Владимир.
— Да, да, понимаю, поэтому и говорю: оснований никаких нет…
Но у Владимира закралось сомнение, что Карасев его не понял, а еще хуже — намеренно не пожелал понять. Владимиру стало ясно, что делать ему здесь больше нечего, он встал. Карасев с поспешностью вскочил тоже и первым, торопливо, словно опасаясь, что Хабаров может раздумать, протянул руку.
Насколько воодушевленным, преисполненным энергии, жаждущим действий, борьбы шел вчера вечером Владимир из библиотеки, настолько расслабленным возвращался он сегодня от секретаря партийного бюро.
V. ДУШНАЯ НОЧЬ
1
«Лесной табор» — так с чьей-то легкой руки именовали лагерное поселение офицеров и их семей — раскинулся в буйно разросшемся у реки молодом орешнике и дубняке, в километре от воинских подразделений. В отличие от солдатского палаточного городка с его четкой планировкой в «таборе» даже днем не мудрено было долго плутать, а ночью, когда все словно растворялось в аспидной черноте, тем более. Жители этих упрятанных в чащобе мазанок с наступлением вечера передвигались с карманными фонариками. Это походило на феерию: темнота, рыскающие лучики света в зарослях, пляшущие тени…
Полковника Шляхтина, привыкшего к строгим линиям военных городков, коробило поначалу от одного вида такого хаоса. «Как в Запорожской сечи», — ворчал он и, имей на то волю, снес бы к чертям все это лесное гнездовье. Наверное, так бы он и сделал, если бы не снисходительность командира дивизии.
— Пускай живут. Офицер в лагере находится чуть ли не полгода. Каково ему без семьи? Да и семье не слаще. А тут тебе лес, река… Курорт…
— Ясно, пускай живут, — не посмел возразить Шляхтин, но и не уступил безоговорочно: — Но порядок должен быть везде. Следовало бы распланировать, а еще лучше — построить дачного типа домики.
Комдив улыбнулся:
— Это было бы идеально, Иван Прохорович. Увы, такая роскошь нам пока что не по плечу: первая наша забота — боевая готовность. Нам предстоит усовершенствовать учебную базу — переоборудовать по последнему слову техники стрельбище, полигон, танковую директрису, учебные классы. На все нужны средства, и немалые. Мы не можем их распылять. Не имеем права. Так что офицерам придется пока пожить вот этак, по-цыгански. Что поделаешь: слишком дорогое удовольствие — оборонная мощь. Но, сам понимаешь, иного выхода пока нет: будешь слабым — слопают тебя с потрохами. — Командир дивизии вздохнул.
Шляхтин почувствовал себя сконфуженным своей местнической ограниченностью и перестал замечать «стихийное безобразие», как он назвал однажды «табор». Вскоре по примеру большинства, хотя мнение большинства не всегда и не во всем бывало для него решающим, он сам перевез свою семью в небольшой, в одну комнату, дощатый домик, построенный на берегу реки. Каждое утро в 7.45 к домику подкатывала автомашина и забирала полковника. В 14.10 она привозила его на обед и в 16 часов увозила. Зато вечером Иван Прохорович возвращался домой пешком. Это вошло у него в привычку, которой он не изменял, когда бы ни заканчивал служебные дела.
Изменил он ей лишь сегодня, выбитый из колеи чрезвычайным происшествием в батальоне Хабарова.
Шофер, доставив командира полка домой, осведомился, в какое время приехать за ним завтра.
— Как всегда.
Шляхтин и здесь остался верен себе, хотя было уже за полночь. Он устало, словно с ношей на плечах, поднялся на террасу, толкнул дверь в комнату.
— Это ты, Ваня? — сонно спросила Екатерина Филипповна, жена.
— Я.
Шляхтин нащупал на столе лампочку-грибок, с силой нажал на выключатель. Мрак рассеялся. Иван Прохорович, отвернувшись от жены и сына, медленно разделся. Оставшись в бриджах и белой майке, он стал тереть ладонью свою широкую волосатую грудь. Его отрешенный взгляд невидяще застыл на одной точке, потом скользнул по комнате и остановился на сыне. Тринадцатилетний Алешка, гордость Ивана Прохоровича, спал на боку, колени к подбородку. Так лежал на траве в подтеках крови ефрейтор Ващенко. Сходство в позе было столь разительно, что Ивана Прохоровича кольнуло в сердце, он сдавленно охнул.
— Ты чего, Ваня?
Екатерина Филипповна, все это время с недоумением наблюдавшая за мужем, вскочила с постели. Ночная сорочка сползла с пышного плеча, обнажив полную грудь. В иное время Иван Прохорович крутнул бы ус и с грубоватой удалью сказал: «Жена, не волнуй старика», — шагнул бы к ней, обнял… Но сейчас не сдвинулся с места. Екатерина Филипповна машинально одернула сорочку, нащупала ногами туфли и подошла к мужу.
— Ваня…
— Солдата только что убили…
Екатерина Филипповна отшатнулась.
— Какой ужас… Как же так, Ваня?
— Не знаю.
