«Дорогая фрау Шредер и дорогая Дора!
Красивый шарф уже не может согревать нашего мальчика. Он лежит мертвый под землей. Он погиб под Диксмуиденом первым в своем полку. Ему не пришлось страдать.
На восходе солнца полк его похоронил, друзья положили его в гроб. Потом они пошли на свою страшную работу… Пожалуйста, еще не приходите к нам. Но благодарю за боль, которую Вы — мы это знаем — чувствуете.
Карл и Кэте Кольвиц и Ганс».
Летом Петер вернулся из поездки в Норвегию, убежденный, что его место на фронте.
Мать сказала, что он мог бы подождать призывного возраста, который наступит через год.
Петер ответил твердо:
— Год моего призыва наступил.
У Кольвиц не нашлось убедительных слов, чтобы отговорить мальчишку. Да она и сама поверила в необходимость жертвы для защиты отечества. Старший сын был также призван.
День объявления войны — 1 августа — застал Кольвиц в Кенигсберге. Она сидела на кровати в номере гостиницы и плакала, плакала, предчувствуя беду. В окно доносились бравурные песни марширующих солдат, и печатался о мостовую их тяжелый шаг.
Петер проходил обучение, с ним можно было часто видеться. Поездка отнимала большую часть дня. Кольвиц возвращалась домой поздней ночью. Сидя в вагоне поезда, усталая, разбитая и согретая встречей с сыном, под стук колес она произносила мысленно одно слово: «Должен, должен, должен».
Судьба Германии ее волновала. Она жила в стране, как сказал Ленин, «одурманенной угаром национализма и опьяненной ядом шовинизма». И она, великая Кольвиц, на короткое время поддалась этому опьяняющему угару. В одной статье прочитаны слова: «сладострастие жертвы». И это точнее всего определяло ее тогдашнее состояние.
Наступил последний прощальный вечер. Петеру разрешили проводить мать до станции. Они шли рядом, крепко держась за руки. Он — рослый сильный юноша. Она — хрупкая, седая, страдающая женщина.
Скоро она в последний раз взглянет на сына. А пока они идут рядом лесной темной дорогой, разглядывая звезды, мерцающие сквозь верхушки деревьев.
12 октября полк, в котором служил Петер, отправлен на фронт. В ночь с 22 на 23 октября он погиб.
Друзья сына писали Кэте Кольвиц с фронта. Они называли ее матерью, рассказывали о своей любви к Петеру. Она сидела в его комнате за письменным столом и смотрела на большой портрет сына. Она отвечала на письма друзей, отправляла им посылки с теплыми вещами и томиками стихов. Находила для лих ободряющие слова, хотя сердце ее было испепелено горем.
В письме к другу сына есть такие горестные слова:
«Наша жизнь дала трещину, и она никогда больше не закроется. Родить ребенка и вырастить большим, видеть, как к восемнадцати годам распустились все его задатки, как обильно дерево хочет нести плоды, — и потом все кончено».
Постепенно приходило сознание, что жертва молодых бессмысленна, а война заглатывала все новые и новые жизни.
27 августа 1916 года появляется в дневнике такая запись: «Мое неудержимо противоречивое отношение к войне? Откуда это проистекает? Из-за жертвенной смерти Петера. То, что мне тогда стало ясным и что я хотела выразить в своем искусстве, кажется теперь опять таким шатким. Я думаю, что Петера можно было бы удержать, если бы только я, когда он меня уговаривал, не поддалась ему. И вот война длится уже два года, и пять миллионов молодых мужчин убито, и еще больше людей стало несчастными и сломленными. Существует ли что-нибудь, что оправдает это?»
Война заглатывала миллионы. Уже последовали за Петером его друзья Эрих, Вальтер, Готтфрид, Рихард.
Кольвиц читает стихи, оставшиеся после гибели Рихарда, Несколько раз прочитала эти строки:
Молниеносный разгром противника, как об этом возвещали немецкие стратеги, не состоялся. Война приняла затяжной характер. Проиграны битвы, огромные потери. Героически сражаются русские воины. Сопротивляются французы.
В стране уже нет больше воспаленного угара первых ура-патриотических дней. Голод уносит людей так же безжалостно, как артиллерийский огонь. Скорбь о погибших, уныние и непосильное бремя войны.
Кольвиц пишет о жизни в Берлине своей подруге Беате Бонус:
«Сейчас здесь сумасшествие. Маргарин стоит почти миллион за фунт. И можно получить что-то, только долго ожидая. Это неизбежно приведет к беспорядкам… В смысле хозяйственном здесь настоящий колдовской котел. Продовольствия нельзя купить. Магазины почти пусты. Мы тратим на еду ежедневно полмиллиона — даже больше».
Пелена спадала с глаз. Горе обступило семью Кольвиц со всех сторон.
В 1914 году Кольвиц создала литографию, которую назвала «Ожидание». Женщина со скрещенными руками как бы собралась в комок, притаилась, ждет. Ждет вестей о сыне или муже. День прошел без скорбной вести, что будет завтра?
Глаза крепко сжаты, уголки губ страдальчески опущены. Женщина ждет — горя, освобождения от пытки неизвестности.
Потрясающий по выразительности рисунок.
Кольвиц мысленно переходит через границы Германии. Она не может понять, почему «люди, которые при других обстоятельствах были понимающими друзьями, идут как враги друг против друга».
Разве когда-нибудь перестанет она считать другом Максима Горького или Ромена Роллана только потому, что каким-то безумцам вздумалось ввергнуть народы России и Франции в пропасть войны.
И Кольвиц понимает: «Молодежь во всех этих странах была обманута… Где виновники? Есть ли таковые? Или все обмануты? Было ли это массовое безумие? Когда и как произойдет пробуждение?»
Для самой Кольвиц пробуждение наступило, хотя она могла и не знать, каких огромных цифр достигли дивиденды акционерных обществ. Золото, взращенное на крови людей!
Пережив муку материнской потери, Кэте Кольвиц резко изменила свои взгляды на войну. Она видит бессмысленность человеческих жертв. «Европа, вся Европа приносит в жертву самое прекрасное и ценнейшее, и никто не вознаградит эту жертву».
Мы были обмануты, ясно печатает мысль, Петер был обманут. Сброшены призрачные оболочки с ложнопатриотических призывов маньяков войны.
Теперь великое искусство Кольвиц взывает к миру, клеймит убийство людей, брошенных в окопы на всех участках фронта. Жажда мира стала ненасытной мольбой.
Как-то художница была на литературном вечере, где читали рассказ Леонарда Франка об одном кельнере, который потерял на войне единственного сына. Он участвовал потом в огромной демонстрации, протестующей против войны. Вместе со всеми требовал мира. И все присутствующие в зале как бы одним дыханием произносили это слово, оно вырывалось само собой, сливаясь в могучий всеобщий вопль: «Мира!»
Прочитана книга Анри Барбюса «В огне» — о страданиях французских пехотинцев. Кольвиц заносит в дневник: «…книга написана в пятнадцатом году, когда война длилась только год. При перечислении непереносимых ужасов тогда недоставало газов».
Кольвиц соглашается с русскими социал-демократами, называя так большевиков, и голосует вместе с ними за интернационализм. «Между тем они, видит бог, свое отечество любят».
