чиновника гестапо. Они допрашивали Кэте Кольвиц о статье в «Известиях». Угрожали концентрационным лагерем, не обращая внимания на ее преклонный возраст.
Через день один из гестаповцев пришел в мастерскую Кольвиц на Клостерштрассе. Это был уже обыск. Гестаповец разглядывал все работы, рисунки, скульптуры, потребовал, чтобы Кольвиц дала для газеты разъяснение, в котором бы назвала неправдоподобными утверждения «Известий».
Кольвиц написала какое-то объяснение, больше ссылаясь на беседу с корреспондентом, чем на опубликованную статью. В дневнике записано:
«Следующие дни прошли в возбужденном и подавленном настроении. Мучило меня представление, что они найдут мое объяснение неудовлетворяющим, что меня загонят в тупик и что в конце концов это приведет к аресту.
Мы приняли решение, если будет угрожать концентрационный лагерь, избежать его самоубийством… Долгие дни тянулись эти волнения».
С тех пор Кэте Кольвиц всегда носила при себе флакончик с ядом. Нацисты нагло пользовались ее произведениями в провокационных целях.
Кольвиц, негодуя от возмущения, увидела свой рисунок, называющийся «Хлеба!», в национал- социалистском женском журнале. Рисунок был опубликован в 1937 году под именем Ст. Франк. Но что было самое возмутительное — рисунок иллюстрировал мерзкие стихи, направленные против революционной Испании.
Кольвиц была взбешена. Она металась, не зная, что предпринять. Протестовать открыто? Что это даст? Друзья посоветовали промолчать. Но какой горькой зарубкой легло на сердце это молчание.
В другом национал-социалистском журнале напечатали все семь рисунков из папки «Голод», в том числе опять литографию, на которой голодные дети требуют хлеба. Отто Нагель вспоминает: «Мы были неожиданно охарактеризованы как значительные немецкие художники, а изображенная нами нужда немецких рабочих фальсифицированно преподносилась как «Голод в красном раю».
И на эту провокацию пришлось ответить негодующим молчанием.
Неслыханный по жестокости террор гестапо взял страну в тиски. С тех пор как 3 марта 1933 года был заточен в тюрьму вождь германских коммунистов Эрнст Тельман, ежедневно вырывали из жизни тысячи революционных борцов.
Сильные продолжали бороться, вступая в подпольные организации Сопротивления. Среди них был дрезденский художник Фриц Шульце. Он отдал свое искусство и сердце коммуниста борьбе с фашизмом. Сначала тюрьма, потом концлагерь и — казнь.
Многим художникам, чьи прогрессивные взгляды были известны, запрещалось заниматься искусством. Гестаповцы могли войти в любую мастерскую без стука, чтобы проверить, не нарушает ли художник этот запрет.
Ганс Грундиг, пламенный коммунист и талантливый художник, не мыслил себе жизни без борьбы с нацизмом. Его искусство до последнего штриха отдано этой гуманной цели. И у него выбили кисти из рук. Ему и его жене Леа Грундиг запретили творить. Они делали это тайком и создали в подполье свои графические листы, которыми выходили на поединок с варварством.
Таились, картины закрывали беспечными рисунками, прятали на антресолях, голодали, но вместо хлеба добывали бумагу и кисти, чтобы ни дня не оставаться вне борьбы.
Но пришел час, и гестапо ворвалось в мастерскую Грундигов, их швырнули в тюрьму. А потом для Ганса Грундига — разлука с любимой женой и мученический подвиг в концентрационном лагере Заксенхаузен.
Они встретились, Леа и Ганс Грундиг, в новой Германии через одиннадцать лет и отдали ей свое большое искусство.
Пользуясь приемами иносказания, Ганс Грундиг создал еще до ареста цикл гравюр «Животные и люди», в которых замаскированно выразил свою ненависть к фашизму.
Он вернулся из концентрационного лагеря тяжело больным. Боролся с болезнью и лихорадочно работал. Написал картины, посвященные жертвам фашизма и проклинавшие атомное оружие. На его мольберте осталось незавершенным полотно, которое убежденный антифашист оставил как завещание, назвав его «Боритесь с атомной смертью».
Леа Грундиг как бы приняла из рук друга выпавшую кисть и создала под этим же названием серию островыразительных гравюр.
В книге воспоминаний — потрясающем человеческом и литературном документе — Ганс Грундиг рассказал о времени и событиях, которые прошли через его жизнь. Он так сказал стойких борцах, которым удалось выйти победителями из фашистских лагерей:
«Мы взяли с собой наш разум, нашу сознательность и, если хотите, мысль о нашей миссии, и это придавало нам силы противостоять кошмару; поэтому многие смогли выжить вопреки воле государства палачей».
В этой изумительной книге Ганс Грундиг рассказал о своей почтительной любви к Кэте Кольвиц:
«За ее человечное искусство мы любили и чтили Кэте Кольвиц больше всех остальных современных художников. Однажды, будучи еще совсем молодым художником, я собрался с духом и отважился поехать к ней в Берлин. Но, к сожалению, не застал.
Больше я у Кэте Кольвиц не был, но в годы варварства мы с Леей послали ей серию наших гравюр: пусть знает, что есть еще в Германии люди, которые защищают ее идеи и борются вместе с ней.
Она написала нам сердечное письмо и прислала свой последний автопортрет, отмеченный печатью скорби и несокрушимого, гордого презрения к тем, кто позорит человечество.
Незадолго до нашего ареста мы так надежно припрятали этот драгоценный рисунок, что варвары его не нашли. Он пережил все бури того времени, он пережил даже «тысячелетний» рейх палачей и адскую ночь гибели Дрездена. Теперь, так же как и тогда, мы с почтением смотрим на этот рисунок, в котором воплощены черты женщины, дорогой всему человечеству».
Каждый день узнавала Кольвиц о новых фактах жестокости. Уходят из жизни люди, с которыми бок о бок пройден такой долгий путь. Одних застигает пуля штурмовика, другой сам предпочитает смерть жизни под свастикой.
Вот уже издан бесчеловечный закон «о защите чистоты крови и в ночь на 9 ноября 1938 года фашисты по всей Германии истребляли людей только за то, что они родились евреями. Страшная ночь, которая вошла в историю позорного двенадцатилетия под названием «Ночи острых ножей».
Как раз в это время вдова Франца Леви, живущая в Кёльне просила Кольвиц сделать надгробие для могилы ее мужа. Художница согласилась и делала много эскизов, отдаваясь работе с полным напряжением сил. Остановилась на одной мысли, которую так записала в дневнике:
«Только руки — четыре сжатые руки, так как всякое изображение человека не принято для надгробных камней на еврейском кладбище».
На белом мраморе высечены переплетенные в тесном слиянии руки. Это создано в самые разнузданные годы разгула расизма, когда уже было большим мужеством так открыто показывать свою симпатию осиротевшей еврейской семье.
15 декабря 1938 года, почти через месяц после кровавой ночи погромов, Кэте Кольвиц пишет:
«Я снова думала о Вас, дорогая фрау Леви, не только к могиле идут мои мысли, но и к Вам. Верьте мне, мы все страдаем вместе и глубоко. Боль и стыд чувствуем мы. И возмущение».
