карман пиджака. Дома он роздал подарки; и покатилась прежняя, привычная жизнь, только теперь его донимали расспросами о Москве.
Почти весь февраль и первую половину марта были сильные снегопады; села заваливало под самые крыши, и ребятишки затаскивали самодельные салазки до печных труб и скатывались оттуда, как с горок. Вплоть до весны и Захар, и Анисимов, и другие правленцы и партийцы без устали мотались по хуторам и отрубам, уговаривая вступивших в колхоз хозяев по весне перевозить свои избы в Густищи, в одно место; все они сулили жавшимся мужикам всяческие выгоды, обещали помощь в переселении, и некоторые, недоверчиво и угрюмо слушая, в конце концов начинали верить и соглашались. Густнщинские хутора были за четыре, и за пять, и за шесть верст от села, располагались в самых неожиданных местах, и к ним порой не только не было никакой дороги, их приходилось угадывать под снежными заносами по дыму из труб, по мычанию скотины или привычному собачьему бреху. Всякий раз Захару ставили угощение; он пил немного, для приличия, чтобы не обижать хозяев, шутил с бабами и упрямо гнул свое; он ездил по отрубам, и – уже не директивы РИКа о сселении, а собственное разумение убеждало его. Работать вместе и жить вразброс друг от друга было нельзя, и, как-то выбрав свободный день, Захар решил еще раз объехать самых упрямых хозяев закрепленных за ним отрубов за Соловьиным логом. Еще с прошлой недели мело, и в тот день переливчато игравшее с утра солнце указывало на ненастье вскорости; Захар пощурился на него, взял из рук Володьки Рыжего вожжи и ввалился в набитые духмяным сеном козыри; председательский Чалый, щедро подкармливаемый конюхами из-за своего особого положения, игриво выгнул шею, мгновение чутко прислушиваясь к вожжам, и с места рванул в размашистый плавный бег. Встречный ветер ударил Захару в лицо, улица с бабами, детьми и журавлями колодцев понеслась навстречу, но уже через несколько минут открылись белые, слепящие под солнцем поля, и лёт Чалого еще убыстрился. У Захара, подхватившегося, как всегда, с первыми петухами и невыспавшегося, угрюмость быстро улетучилась; он всматривался в холодную голубоватую даль, и острое чувство радости и тревоги стиснуло грудь; куда-то спешит, стремится в обжигающем холоде, а никто не знает конца. Сегодня, через год? Чем ему сейчас плохо жить? Хорошо, только вместе с книжками да раздольем просыпается нежданная тоска. Он уж и сам не знает, какой ему еще добавки от жизни…
Несколько километров до первого хутора пролетело, как одна минута; в просторной горнице с множеством икон и с не меньшим числом детей Захар степенно поговорил с сытым хозяином, заросшим густой бородкой; тот отводил глаза в сторону, неохотно соглашался, угрюмо почесывая у себя под бородой.
– Ты, Антип, не гребись, – повысил голос Захар, теряя терпение – Прямо говори, согласен или нет, в разные танцы ладить с тобой недосуг, не затем приехал.
– Так я что, Захар. – Хозяин упрямо глядел куда-то мимо – Я – согласный, в колхоз первый заявление относил. Вот только Фомка Куделя надысь про сады говорил. Правдать, тут сады развели, и жалко. У меня добрый сад, с Густищ за наливом приходят.
– А-а, Фомка! Я так и знал! – сказал Захар с невольной угрозой в лице. – Вот я до него доберусь, узнаю, какую он агитацию паучью развел. Ты бы его не слушал, Антип, такого зловредного мужика во всем селе не встретишь. Он дозлобится, попадет под обух, за милую душу из колхоза выметут! вот и будет Фомке простор, пусть свой язык точит.
– Чего там, Захар, точить, одни воши в хозяйстве остались, – моргнул хозяин запрятанным глубоко синим глазом и опять стал глядеть мимо. – В нашей жисти всяко жди, и в петров день снегом заметет.
– Воши, а туда ж! В добром бы деле сказывался таким рьяным! – окончательно вспыхнул Захар и через час уже был у Фомы Куделина, прозванного в селе Куделей, мужика непонятного и хорохористого, как говорили в Густищах, черта корявого, маленького ростом, но злого и ехидного. Захар шумно вошел, остукивая у порога валенки от снега; сидя на лавке перед окном, Куделин плел лапти, споро постукивая свайкой; вокруг него валялись обрезки лык; из-под лежанки в прорез дверцы торчала голова теленка.
– А-а, красный сват пожаловал, – насмешливо протянул Куделин, поплевал зачем-то на пальцы, вытер руку о замасленные холщовые штаны и с готовностью протянул Захару. – Здорово, председатель, садись. Счас добью, можа, и повесельше станет. Садись, садись, в ногах правды нету.
Захар расстегнул жаркий полушубок, раскинул полы и, опустившись на лавку, полез за кисетом; хмурое лицо Куделина было как раз перед ним. «Ничего, ничего, позлись, потерпи, – думал Захар, скручивая цигарку и припаливая ее. – Ишь ты, не терпится ему, горит, хоть яйца у него за пазухой пеки».
– Во-о, – сказал Куделин хмуро. – Начальство от спички припаливает, а тут все пальцы о кресало расшиб, вот тебе и ровня-то в колхозниках.
– О спичках потом порассуждаем, Фома, ты и без спичек поджигать горазд, – отозвался Захар, втягивая в себя зеленовато-ядовитый дым и выпуская обратно длинной струей в сторону теленка. – Ты вот лучше скажи, Советская власть помогла тебе коровенкой обзавестись? Что рано так отелилась?
– Отелилась, зараза, у ней, как и у бабы, не заткнешь, считали, вроде на месяц позже должна…
– Не удержишь, – согласился Захар, оглядывая давно не мазанный, шишковатый земляной пол. – К чему ее в таком деле держать? Вот самого тебя надо бы остепенить, а то ненароком до беды докличешься.
Куделин не успел ответить, лишь недоверчиво приподнял брови; в избу с мороза вошла хозяйка с детьми; разрумяненную девочку лет четырех она несла на руках, закутанную в разное тряпье и оттого похожую на куль; малец лет девяти с длинно вылезшими соплями, увидев чужого, тотчас хотел юркнуть назад в сени; мать перехватила его движение и сказала лезть на печь; он, как был, прижимаясь спиной к стенам, чтобы быть подальше от Захара, прошел к лежанке и мигом исчез на печи и только там стал раздеваться.
– Здравствуй, Захар Тарасыч, – сказала хозяйка, раскутала дочку и сунула ее на печь к брату. – Пособи Таньке-то, – крикнула она сыну и повернулась к Захару. – К матери ходила, помирать чегось бабка вздумала. А уж морозяка жгет, так и опаливает, насилу дошла. Этот черт, – она метнула в сторону мужа недобрый взгляд, – хучь бы встретить вышел! Куды! Черт!
– Ништо, не кисейные, – дернул головой Куделин, поплевывая на конец свайки, чтобы шла легче. – Эк вас, баб, рассыропила Советская власть, скоро екипаж вам на три версты ходу подавай! Екипажей на всех не хватит!
– Екипаж, екипаж! – визгливо закричала хозяйка, беспорядочно размахивая в сторону мужа руками. – Не надо мне твой екипаж, надо в село, к людям, перестраиваться, иссохла на этом отрубе, в тридцать лет старуха!
– Во, Фома, – засмеялся Захар, с явным одобрением и удовольствием глядя на хозяйку. – Разумные речи и послушать любо. Слышь, Нюр, а он говорит: не буду перебираться, – что ж вы играете не в лад? Я ему и так, и сяк, и помощь всякую, говорю…
– Я ему дам – не буду, я ему все селезенки источу, заразе корявому! Дети дичками растут, сущие волки,
