Каждый вечер после ужина я шла сидеть с яйцами.
Мы с мамой, сполоснув тарелки, закладывали их в машину, отец начинал клевать носом над своими медицинскими журналами, и только тогда я, выскользнув из задней двери, шла во двор, холодный и темный, где пахло прелой листвой, где было слышно, как она шуршит под ногами. Я оглядывалась на черный силуэт нашего дома, содрогавшегося в такт посудомоечной машине. Я ныряла в сарай – там всегда было тепло, горели красные огоньки инкубатора и тишину нарушало только биение сердечек в оплодотворенных яйцах.
Яйца насиживают двадцать один день. Мне не везло. Я винила во всем себя. Считала, что это наказание за мысли, которые надо было от себя гнать, за то, что я только об одном и думала, сидя с закрытыми глазами в теплом и темном сарае, рядом с невылупившимися цыплятами, плавающими внутри скорлупок.
Я проверяла термометры на инкубаторах, делала пометки в таблице. Потом мне начинало казаться, что я ошиблась – поставила крестики не в тех графах. Я возвращалась и начинала все сызнова. Если не поддерживать температуру, цыплята не вылупятся или родятся уродами.
Опыт с яйцами был моей работой по биологии за одиннадцатый класс. Но это только с виду. На самом деле за аккуратными таблицами, дневниками наблюдений, ровными рядами оплодотворенных яиц скрывалось иное: это был опыт черной магии, попытка через колдовство обрести то, чего мне не следовало желать, но к чему я стремилась и что в конце концов получила.
Пациентку моего отца, миссис Дэвис, хватил в курятнике удар, она едва не умерла, а когда очнулась, повсюду вихрем кружили перья. Она решила, что кур теперь ненавидит, и предложила отцу взять вместо платы за лечение инкубаторы. Зачем врачу инкубаторы? Затем, что мне нужно было ставить опыты.
Лежа в больнице, миссис Дэвис велела своему сыну перерезать всех кур. Ее внук – мальчик, которого я знала по школе – принес нам в сочащихся кровью пластиковых пакетах две дюжины ощипанных тушек. Внук тащил по три пакета в каждой руке, четыре тушки в пакете.
Мама готовила курицу со спагетти, курицу в ананасовом соусе, в миндальном, с карри. Мясо было жилистое, с привкусом тины. Но мама сказала, что мы должны доесть этих кур, которых бедная старая женщина зарезала, чтобы отблагодарить отца.
Отец сказал:
– Их не для меня резали. И тебе, черт возьми, это отлично известно. Их зарезали за то, что они имели несчастье видеть, как бедная Элис Дэвис упала замертво.
– Может, они желали ей смерти, – сказала мама.
– Тромбу, гулявшему по ее артериальным путям, было плевать на желания каких-то кур, – сказал отец.
Договорились, что через несколько недель, когда миссис Дэвис придет в себя, мы с отцом заберем инкубаторы, и миссис Дэвис научит меня, как выводить цыплят. Но я все-таки заказала брошюры министерства сельского хозяйства: отец не верил, что можно чему-нибудь научиться у беззубой старухи. Я все время перечитывала брошюры, но ничего в них не понимала – как всегда, думала о постороннем.
Миссис Дэвис ходила с палочкой, правая рука у нее была на перевязи, один глаз не моргал. Уголок рта был всегда опущен. По пальцам здоровой руки она пересчитала основные пункты: поддерживать постоянную температуру и влажность, яйца переворачивать по нескольку раз в день.
Неморгающий глаз смотрел на отца кокетливо.
– Через неделю посмотрите яйца на свет, проверьте, есть ли цыплятки, а пустые выбросьте, иначе они хорошие попортят.
Отец попробовал перевести ее взгляд на меня.
– Вы это дочери рассказывайте, – сказал он. – Она у нас будет ставить научный эксперимент.
– Научный эксперимент? – переспросила миссис Дэвис.
Она повернулась ко мне, но безумный глаз так и смотрел на отца. Она явно решила, что я все испорчу. Брызгая слюной, она объясняла, что случится, если я не услежу за температурой. Новорожденные цыплята на тощих, подламывающихся ножках, птенчики, отдирающие свои тельца от скорлупы, бедняжки, подыхающие, не успев клювом пробить яйцо, одноглазые чудовища, гибнущие от удушья.
Я слушала вполуха. Меня гораздо больше интересовало, что скажет мистер Рейнод, когда я расскажу ему об этом завтра после репетиции. Я была до безумия влюблена в учителя музыки и, вернувшись из школы домой, думала о нем постоянно.
Свенсон кладет рукопись на стол. Это что, инкубаторы гудят? Нет, кофеварка. Он снова перелистывает страницы, будто надеясь, что, еще раз проглядев текст, найдет разгадку тайны, поймет, как Анджела Арго сумела такое написать. Откуда Анджела знает про «артериальные пути»?
Узнав ближе кое-каких писателей – а Свенсон в предыдущей жизни достаточно их перевидал, – перестаешь думать, что человек похож на свои тексты. Но здесь различие столь велико, что он должен… вернее, не может исключить возможности… плагиата. Пару лет назад студентка из класса Магды сказала ей, что стихотворение ее соученика содрано с оды Майи Эйнджелоу, написанной в честь инаугурации Клинтона. Неужели Магда не узнала текста? Магда, к чести ее, не узнала. Ей пришлось убить несколько месяцев на тошнотворные беседы с родителями плагиатора, деканом, университетским психологом.
Не может это быть плагиатом, или девочка совсем сумасшедшая – она же умоляла его прочитать ее текст, пришла к нему на беседу, утверждала, что смысл ее жизни в творчестве. Плагиаторы обычно сдают работы самыми последними. Им раз по десять приходится напоминать. Да ведь Анджела еще и «Джейн Эйр» любит, и Стендаля. Может, из нее действительно получится писатель. И не такое в жизни случается. Вся рукопись испещрена поправками – что-то убрала, что-то добавила, кое-какие слова заменила, причем всякий раз удачно.
Адам ставит на столик чашку с кофе, и Свенсон нервно вздрагивает.
– Спокойно, – говорит Адам. – Не дергайся. Это от заведения. Вид у тебя, старина, какой-то потерянный. Творческий застой? В семье нелады? Могу я чем-нибудь помочь?
– Да все со мной нормально, – говорит Свенсон. – Вот, сижу проверяю работы студентов. – Демонстрируя, как ему это надоело, он закатывает глаза.
– А хочется, небось, свое писать?
– В точку попал, – соглашается Свенсон.
Адам чешет загривок, перебрасывает на грудь хвост седых волос, стянутый черной резинкой.
– Сдается мне, там наверху так устроили, чтобы платили нам не за то, что нам нравится. Думаешь, мне охота жать на кнопки этой кофеварки…
– А ты бы чем хотел заняться? – спрашивает Свенсон. Зачем держать книжный магазин, если тебе это дело не нравится? Впрочем, он ни разу не слышал, чтобы Адам говорил о книгах.
– Чем бы я хотел заняться? – задумчиво повторяет Адам.
Стоп! Свенсон вовсе не ждет ответа. Он не хочет пускаться с Адамом Би в откровенные беседы.
– Хотел бы траву выращивать, – говорит Адам.
– Что тебе мешает? Люди на этом состояния делают. А если тебя поймают, считай, никакого разговора у нас с тобой не было.
– Да я не про дурь, – говорит Адам. – Разве что для личных нужд. Я даже курить больше не могу, у меня эмфизема начинается. Нет, я про лечебную траву. Гинкго, зверобой, женьшень. Это все новые рубежи. Борьба со СПИДом, с раком. Только силы уже не те, старого пса новым трюкам не обучишь…
Адам нависает над ним, ждет, едва не упираясь животом ему в ухо, когда Свенсон попробует кофе. Очутившись в этой живой картине – один стоит и смотрит участливо, а второй сидит, силясь изобразить благодарность, – Свенсон чувствует себя провинциалом-меланхоликом из Чехова или Тургенева, которому прислуживает старый слуга – Герасим или Фирс, – у которого тоже имеется своя потаенная мечта, отчаянная и недостижимая: домик собственный или белая кобыла. Свенсону тошно оттого, что Адам не может выращивать свою хипповскую усладу.
– А ты все-таки попробуй, – говорит Свенсон. – Найми ребятишек на черную работу. – Звучит фальшиво, но говорит он совершенно искренне. Он смотрит в слезящиеся глаза Адама. Да Адам моложе его!
– Кофе на рукопись не расплескай, – говорит Адам. – А то придется еще перед учеником извиняться.
