нареченная сущность не имели четких очертаний. Были размыты, расплавлены, окружены тенями и образами. Одни из них казались известными, имели имена, принадлежали к сонму великих художников, полководцев, государственных деятелей, о которых он знал из книг и которые были соединены с ним загадочным родством. Другие, невнятные, с невыявленными чертами, — крестьяне, солдаты, чиновники, сельские батюшки, уездные барышни — возникали на мгновение и таяли в алом сиянии, из которого проистекала его жизнь, тянула соки его душа, таилась его родословная. Мать и отец были ближе всех. Были явлены не лицами — он их почти не помнил, — а младенческим ощущением счастья, нежности, душистого воздуха, близкого растворенного окна, за которым что-то восхитительно белело и благоухало, быть может, куст цветущего жасмина. Вслед за близкими образами, запечатленными младенческой памятью, сразу же начинались безбрежные, словно море, дышащие и густые, как лес, воспоминания, принесенные из глубин прапамяти. Оттуда являлся ему вдруг бородатый, смуглый от солнца хлебопашец, нежная смеющаяся, с пунцовыми щечками курсистка, седовласый офицер с рубцом на лбу, с крестами и звездами на парадном мундире. Быть может, они были его забытой родней, или их лица были принесены таинственным дуновением, которое волнует безбрежное море прошлого, выплескивая в реальную жизнь случайные виденья.
Среди этих видений был последний русский Царь, его благообразная жена, его юные дочери в целомудренных девичьих блузках и отрок-цесаревич в матросской курточке корабельного юнги. Трогательный снимок, запечатлевший миг семейного счастья. Их ужасная смерть в подвале тюремного дома. Их загадочная грозная роль в разрушении великой империи, в кромешном, кровавом веке, наполненном войнами, революциями, чудовищными избиениями и муками. Все это волновало его и влекло, соединяло с царем таинственной струной, в которой трепетал мучительный звук их общей судьбы и доли. Он испытывал к царю необъяснимое влечение, слезную нежность. Слышал тайные слова, которые неслись через столетие, превращая его жизнь в служении, в невидимое миру моление, в безнадежное обожание.
Его нынешнее положение, его пленение и насильственное водворение в великолепной квартире, в центре порочного и смертоносного города имели отношение к этой неясной связи. Ом не смел и подумать о своей родственной близости к царю. Эта мысль казалась кощунственным святотатством. Он отвергал мучащие вокруг него фантастические утверждения, усматривая н них чью-то злую волю и отвратительную насмешку. Но случившееся с ним потрясение необъяснимым образом было связано с загадочной нитью, протянувшейся от царя к нему. С льющейся в сновидениях и мечтаниях мучительной и божественной музыкой, с невыразимой нежностью, с ощущением их неземного родства.
В этих размышлениях он провел утро, готовя себя к продолжению невероятных событий. И они не заставили себя ждать.
В прихожей раздался звонок. Алексей открыл дверь и увидел на пороге молодого человека с русой бородкой, доброй улыбкой, с длинными, завязанными в пучок волосами. Он был одет в великолепный костюм, галстук был повязан светски небрежно, но лучистые синие глаза смотрели с любовью и смирением, как у отроков на картинах Нестерова.
— Здравствуйте, Алексей Федорович, я — отец Анатолий, пресс-секретарь митрополита Арсения. Владыка прибыл нанести вам визит и уже поднимается. Я же предвосхитил его появление.
Алексей слушал, как мягко, приближаясь, рокочет лифт. Сочно хрустнуло, и на лестничной площадке появился огромный, тучный монах в черном облачении, фиолетовом клобуке, с золотой цепью, на которой висел фарфоровый, усыпанный бриллиантами медальон с изображением Богородицы. У монаха была могучая, с железной проседью борода, мясистое лицо и грозно-веселые, под косматыми бровями, глаза. Могучий кулак сжимал посох с крестовидным золотым набалдашником. От темных одежд, фиолетового клобука, железистой бороды исходил нежный запах духов.
— Вот и я, Алексей Федорович, вот и я! — по-отечески, как родному, улыбнулся митрополит, шевельнув в бороде свежими плотоядными губами.— Позвольте войти незваному гостю!
Алексей робко отступил, пропуская в дом величественного митрополита, который прошествовал в гостиную, постукивая по паркету пастырским жезлом. Передал его в руки подоспевшего отца Анатолия. Поводив по углам глазами, колыхая просторным рукавом, истово перекрестился на крестовидную раму, совсем как режиссер Басманов день назад. Деревянная крестовина в окне напоминала распятие. Невидимый, отбрасывая на потолок солнечные отсветы, переливался за окном огромный, шевелящийся крест.
— Вот, стало быть, вы какой, Алексей Федорович, — митрополит Арсений уселся в кресло, расставив тяжелые ноги, между которых глубоко провисла черная ткань облачения. Пытливо и радостно оглядывал Алексея, шевеля кустистыми бровями. — Поразительное, скажу я вам, сходство.
— Да нет же, — пытался возразить Алексей, понимая, что этот визит продолжает странную мистификацию, случившуюся накануне. — Это просто недоразумение.
— Наш знаменитый православный художник Нащокин показывал мне свою картину: «Великий князь Николай Александрович посещает Дальний Восток». Но я, право, не ожидал, что такое поразительное фамильное сходство.
— Случайное совпадение…Тип лица, борода… Я вынужден буду снять бороду, и тогда недоразумение будет исчерпано… — несвязно лепетал Алексей, смущенный видом могучего иерарха, которого до этого видел лишь на телеэкране, где тот своим резким, слегка трескучим голосом, излагал основы православной морали.
— Еще недавно монархическая идея таилась глубоко в православной среде, как свеча в катакомбном храме. Сегодня же о Царе-Мученике говорит общественность, снимаются кинофильмы, проводятся официальные исторические конференции. Первый Президент России Борис Николаевич Ельцин рыдал в Петропавловской крепости во время погребения царских останков. Восстановление монархии перестало казаться утопией. Династические споры стали частью актуальной русской политики. Поэтому, Алексей Федорович, ваше появление в Москве может быть истолковано, как русское Чудо. А что, как не Чудо, управляет всей русской историей? — митрополит говорил кафедральным, профессорским голосом, употребляя выражения из светского, политического лексикона, оправдывая свою репутацию самого политизированного иерарха церкви.
— Но, видите ли, — пытался возражать ему Алексей. — Меня принимают совсем не за того… Я действительно чувствую свою тайную связь с убиенным императором… Бывают сны… Бывают слезы во сне… Но я не наследник… Я простой смертный Алексей Горшков, и не знаю, почему я выбран для этой непонятной и, я бы сказал, неуважительной к памяти Государя роли.
— Вот что, дорогой Алексей Федорович, а не отправится ли нам сейчас в чудесный московский монастырь, райское место среди нашего Вавилона? Отобедаем в обществе настоятеля, откушаем монастырских блюд, побеседуем душевно. Вас очень почитают, у вас много союзников в церкви. Не откажите в любезности, — митрополит тяжело поднялся, вытянул руку, в которую проворный отец Анатолий тут же вложил посох. Двинулся к выходу, увлекая за собой Алексея волной темного благоухающего облачения, блеском бриллиантов.
У подъезда их ждала просторная машина с фиолетовым маячком на крыше. Услужливый шофер с поклоном отворил дверцу, пропуская на заднее сиденье митрополита, — подобрав пышный полог и передав посох помощнику, он тяжко уселся в кресло. Алексей поместился рядом в бархатном прохладном сумраке, среди сладких ароматов, затемненных стекол, обратив внимание на икону с угодником, окруженную циферблатами приборов.
— Трогай, Федя, — приказал митрополит, перекрестился на икону, и вместительная машина легко и бесшумно порхнула вперед. Засверкала фиолетовыми вспышками. Следом за ней устремился тяжеловесный джип, полный охраны. Они промчались по переполненным улицам, издавая воющие звуки сирены, пересекая разделительные линии, заставляя постовых подобострастно брать под козырек.
— Федя, ты летишь, как на Страшный суд, — опасливо заметил митрополит.
— Владыко, там ведь на Суде-то очередь. Как бы ни опоздать, — серьезно отозвался шофер.
Они причалили к монастырской стене, на шумной улице, среди витрин и рекламных щитов, разноцветных вывесок и помпезных фасадов. Окруженные дюжими охранниками, прошли несколько шагов в расступившейся толпе, среди гама и сверканья улицы. Шагнули в растворенную калитку и оказались в ином пространстве и времени.
В волшебной солнечной тишине возвышался прекрасный храм. Белели палаты. Среди нежной зелени
