вложил в уста. — Ужасный разрыв пришелся на начало русского двадцатого века. Историю разрубили, как трубу, и стала утекать историческая сила, растрачиваться драгоценная историческая энергия. Когда убивали священников, расстреливали дворян и офицеров, изгоняли философов и поэтов, этим хотели оторвать революционную историю Советов от имперской, царской истории. Убийство Царя — это рассечение времен, разрыв волновода, по которому из прошлого в будущее летит незримая волна, омывая и одухотворяя последующие эпохи, Думаю, любой политик понимает, как важно соединить времена, ликвидировать бреши, остановить утечку энергии. Направить сбереженную энергию на строительство и развитие. Мне приходилось читать статьи некоторых современных идеологов, которые хотели примирить «красных» и «белых», положить конец продолжающейся Гражданской войне, сложить в одну могилу кости «красных» конников Буденного и кости «белых» добровольцев. Но эти кости и в могиле продолжали сражаться, так что засыпавшая их земля шевелилась. Не здесь проходит стык, соединяющий две эпохи. Найти этот стык, отыскать те кромки, где не будет отторжения — это задача идеолога и историка, еще не выполненная. Кто найдет этот стык, тот окажет Отчеству неоценимую услугу. Будет настоящим Сыном Отечества…
Он явственно ощущал, что кто-то незримый стоит за его спиной. Этот незримый дышал ему в затылок, вкладывал в уста слова и мысли, которые прежде ему не являлись. Эти мысли были не его, но, произнося их, он становился их хозяином. Они становились частью его сознания. Его душа на мгновение раскрывалась, пуская в себя невидимый дух, а потом, когда слова были произнесены, закрывалась, обогащенная знанием. Это чувство было волнующим и пьянящим. Его воля и память больше не обременяли его. Он испытывал легкость и счастье. Другая воля, другая всеобъемлющая память поместились в нем, вещали от его имени. Виртуоз что-то быстро писал в блокнотик. Откладывал золоченую ручку. Поднимал удивленный, вопрошающий взгляд.
— Я думаю, что стык, соединяющий разорванные эпохи, скрепляющий воедино историческое русское время, проходит между последним Царем Новомучеником и Иосифом Сталиным, — произнеся это, Алексей почувствовал, будто его затылка коснулся холодный перст. Это высказывание не принадлежало ему, было внесено в него, проникло извне, и это проникновение он ощутил, как холодный ожег. На мгновение привиделась стальная труба, покрытая черным бархатом изоляции, на ней остывает алый шов в наплывах металла, в трубе гудит, напряженно трепещет, проносится с громадной скоростью невидимая субстанция, из прошлого в будущее. — Царь Николай был последний монархист Романовской империи, в которой не осталось приверженцев трона. Генералы и придворные, аристократия и интеллигенция, купцы и простолюдины, даже иерархи церкви — все отвернулись от империи. Оставили Императора погибать в одиночестве. Николая зверски убили, и он похоронил с собой имперскую идею на дне Ганиной ямы. Но Царя прославили, и он, святой, вознесся на небеса. Взял с собой лампаду с имперским огнем, сберегая ее в райских садах для иных времен. Первым монархистом нового времени стал Иосиф Сталин. Восстановил во всей полноте территорию Великой России. Вернул в культуру традиционные русские ценности, отвергнутые большевиками. Пушкина, Толстого и Чехова. Русскую оперу и русские народные песни. Героический эпос и русскую сказку. Поклонился Дмитрию Донскому и Александру Невскому. Возвеличил Суворова, Кутузова, Ушакова. Возродил православную церковь, вернув ей приходы и приблизив к Кремлю. Он одержал мистическую Русскую Победу, сокрушив космическое зло фашизма. Внес в мировую историю «поправку», соизмеримую с «поправкой» Христа. Сберег христианскую цивилизацию. Он соединил земную Империю с небом, внес в нее мистическое начало и стал «помазанником». Он стал «красным» Императором и принял из рук царя Николая небесную лампаду Империи. Они протянули друг другу руки, два Императора, последний и первый. Сочетали два русских имперских времени. — Алексей видел, как изумленно смотрят на него депутаты. Как недавние спорщики оцепенели и стихли от его слов. Виртуоз впитывал его слова, словно они доставляли ему наслаждение и муку. — Позднее, в конце двадцатого века, случился новый ужасный разрыв эпох. Из разорванного волновода вновь хлещет наружу историческая субстанция, не донося до нас всей полноты творящей энергии. Отсюда наша смута, ущербность и чахлость. Отсюда мор, уныние, неустройство. Страна пропадает, как дерево с подрезанным корнем. Должен явиться государственный муж, который соединит распавшуюся магистраль. Сварит стык. Как военный телефонист, стянет концы разорванного провода. Ценою собственной жизни пропустит сквозь себя сигнал из прошлого в будущее, превратив это будущее в Русскую Победу. Будем ждать этого человека. Он грядет. Быть может, уже среди нас.
Он ощутил невесомость, в которой исчезла его телесность и остался один дух. Этот дух был не его, действовал через него. Сам же он был подобен громкому горну, в который вдували звук, и тот излетал пророческим рокотом. Каждое слово жгло губы. Через него струился ток огромного напряжения, но слишком тонким было сечение жилы, пропускавшей ток, и он был готов сгореть и расплавиться.
Все молчали. Изумленно смотрели на гостя, который дерзнул в присутствии Виртуоза оповестить о явлении нового лидера, превосходящего нынешнего президента Лампадникова и его предтечу Долголетова. Оба, стараниями Виртуоза, преподносились спасителями России, устроителями Государства Российского, но, по мнению этого дерзкого провинциала, не годились для роли вождей. Он, этот наглый выскочка, не просто ошеломил своей нелепой теорией, уравняв Николая и Сталина, жертву и палача. Он, если вдуматься, предлагал себя на роль спасителя Государства Российского, нового царя, полагая, что собрание искушенных политиков и многоопытных государственников поверило в миф о его царской родословной, в апокриф его чудесного происхождения. Все, молча, кривили усмешки. Презрительно пожимали плечами, ожидая язвительной, уничтожающей реплики Виртуоза, после которой дадут волю своему остроумию, сотрут в порошок непрошеного клоуна, изгонят из своего сообщества.
Виртуоз поднялся, секунду смотрел на Алексея, глаза в глаза, словно переливал в него фиолетовую дрожащую плазму. Поклонился ему, прижав ладонь к сердцу. Быстро, ни с кем не прощаясь, вышел.
Все онемели. Сабрыкин спохватился, заверещал в микрофон:
— Вот, господа, замечательный результат нашей дискуссии. Чаще надо собираться, ум хорошо, а два лучше. Депутатский корпус — это и теоретики, и практики, я всегда говорил. Спасибо вам, Алексей Федорович, за интереснейшее сообщение. Я и сам так думал, но не мог сформулировать. Все видели, что Илларион Васильевич остался доволен. А теперь, господа, перерыв. Можно дать отдых головам, они нам еще пригодятся для законотворческой деятельности.— И он засмеялся, приобнял Алексея, вывел его из-за стола.
Все шумели, наперебой поздравляли Алексея, спешили высказать свои суждения.
Глава коммунистов сытым дружелюбным баском одобрял его мыс гупление:
— Царь Иосиф не то что липовый царь Борис. Коммунизм — но царство добра, а где царство, там и царь. Если так понимать монархизм, то и я монархист! — Он похохатывал, сжимал Алексею локоть, при этом глаза его, окруженные белыми ресницами, гровожно моргали.
Лидер либерал-демократов, заходясь истерической скороговоркой, характерным жестом хватал себя за нос:
— Монархия — мечта русского народа! Один монарх, одна нация! Никаких республик! Только губернии! Вернуть Украину и Белоруссию! Вернуть Казахстан и Нарву! Армия превыше всего! Ядерное оружие в космос! Группировка ядерных подлодок в память убиенной царской семьи! «Царь Николай», «Императрица Александра», «Княгиня Татьяна», «Цесаревич Алексей». Лучшие экипажи, военная аристократия, рейды к берегам Америки!
Сабрыкин был чрезвычайно доволен результатами «круглого стола». Понимая, что угодил Виртуозу, был готов расцеловать Алексея. На его тускло-металлическом лице неестественный, как экзема, выступил румянец:
— А что? Если нужно, можно поменять Конституцию, ввести монархию. Конечно, не абсолютную. Без возвращения царских земель, реституции. Как в Англии, чтобы был объединяющий символ. У нас в Думе конституционное большинство. Мы проведем любые поправки, любой закон. Вы, Алексей Федорович, первоклассный мыслитель. Надо чаще видеться. Я вам выпишу пропуск в Думу. Ко мне в кабинет, в любое время дня и ночи. От сердца!
Алексей не отвечал, был смущен и подавлен. Дух, который вселился в него и вещал его устами, покинул его. Незримый суфлер, подсказывающий несвойственные ему слова, умолк. Его душа была полна летучего дыма, словно в ней что-то испепелилось, — какая-то часть его прежней сущности. И вместо прежней возникла новая. Он не мог объяснить, в чем ее новизна. Но его личность изменилась, его положение среди людей изменилось, Он уже не был беззащитным, наивным провинциалом, привезенным в Москву по чьей-то прихоти. У него появилась собственная роль, еще неясная, но заставлявшая окружавших
