Землю. Понеслось, возвещая миру о своем волшебном вознесении.
«Буран» был выведен на орбиту, и ему предстояло обогнуть земной шар и вновь, повинуясь автоматам, вслушиваясь в бортовые компьютеры, опуститься на бетонное поле Байконура. На огромном электронном экране с картой мира светилась тончайшая, похожая на восьмерку линия, вычерчивая путь челнока.
Время, которое исчисляли большие электронные часы, утратило для Белосельцева свой физический смысл. Превратилось в мучительное и сладкое созерцание, подобное молитве. Одна половина его существа пребывала на космическом корабле, среди сияющей пустоты, вознесенная на небесном огне. Озирала расширенными от восторга глазами Солнце и звезды, Луну и пролетные метеоры, любимую нежно-голубую планету. Другая половина оставалась здесь, на командном пункте, и, подобно молящемуся в храме, тянулась ввысь, к летающему божеству, связывая с ним чудо воскресения и спасения. Сотворенный из земных веществ и металлов, из молекул бренной земной материи, «Буран» нес в себе прах его истребленной родни, развеянные частички их некогда прекрасных жизней. Поднимал их к Небесному Престолу, отдавал в руки Господа, который принимал их с благодарностью. Дохнет своим творящим дыханием, и все его милые, близкие, замученные и забитые насмерть, умершие в тифозных бараках и застреленные в кирпичных застенках, погибшие от тоски и неутолимого горя, – оживут, сойдут на Землю, и он окажется среди своей многолюдной родни, вставшей из пепла жестокого века.
Корабль летел над Африкой, где в саванне бушевал пожар, тлела черно-красная кромка, одетая сизым дымом. Оптические системы корабля фотографировали пожар, стадо убегавших от огня антилоп, и вместе с глазированными, длиннорогими животными, мешаясь в их табуне, мчались леопарды и львы, взъерошенные гиены и испуганные шакалы, и прозрачная оптика фиксировала скачки тяжелого старого льва с опаленным загривком.
Белосельцев молился о своих дедах, живших могучей цветущей семьей, покуда не ударила в них революция, не разметала по дорогам Гражданской войны. Часть бесследно исчезла при штурме городов. Другая ушла с Белой армией, сгинула в Бессарабии, Турции, Чехии. Третья перевалила океан и бедствовала в Сан-Франциско, напялив на седые головы фуражки лифтеров и таксистов.
Корабль залетал в ночную тень, где в спектральной заре начинали сверкать звезды. В Атлантике терпела бедствие подводная лодка. Всплыла из черных пучин, окутанная пеной и дымом. Матросы выносили на воздух отравленных, полумертвых товарищей. Другие продолжали бороться с огнем в реакторном отсеке. «Орионы», самолеты-разведчики, кружили над лодкой, как хищники, следили за ее смертельной борьбой. Челнок фотографировал квадрат бедствия, бортовыми антеннами транслировал в Штаб флота сигналы «SOS».
Белосельцев молился о своих дядьях, своих многочисленных тетушках, подпавших под аресты и ссылки. Вкусивших ад Бутырки, ночные допросы у следователей, колючку лагерей, многолетнюю тоску поселений, куда бабушка слала пакетики с сухарями и сахаром, отрезки свадебной скатерти, малые, спасающие жизнь, даяния.
Корабль летел в ночи над Штатами. Города, словно мазки голубого фосфора. Лас-Вегас, как горсть живых, шевелящихся бриллиантов. Фотокамеры челнока скользили по рекламам, по летящим ночным лимузинам, по карнавальной толпе, где обнаженные, с черными блестящими грудями мулатки танцевали жаркую самбу, и над ними, в бархатно-черном небе, повторяя танец, выгибалась неоновая красная женщина.
Белосельцев молился об отце, погибшем в сталинградской степи, в штрафном батальоне, во время зимней шальной атаки. Любимое, на лейтенантской карточке, молодое лицо было вморожено в снег, рядом чернела упавшая «трехлинейка», и кто-то, невидимый, похрустывая настом, под белыми мохнатыми звездами, снимал с оцепеневших ног отца валенки.
«Буран» приближался к утренней желто-алой заре, в которой начинала сиять ослепительная лазурь. На Камчатке шло извержение вулкана. Излетали красные, сыпучие ворохи, текло по склону малиновое варенье лавы. Челнок фотографировал оживший вулкан и двух вулканологов, опаленных жаром, ставящих свои приборы среди огненных трещин земли.
Белосельцев молился о всех, кто был убит рядом с ним на войнах. В афганских ущельях, в никарагуанской стреляющей сельве, в сухих тростниках Намибии, в парных болотах Камбоджи. Их разорванные взрывами джипы, их завернутые в серебряную фольгу тела, их недвижные, полные слез глаза, их запекшиеся пыльные раны – все это он в молитве своей возносил к Господу, чтобы тот принял, окропил божественной воскрешающей влагой.
Челнок летел над Сибирью, над ее голубыми реками, зелеными лесами, белыми, как рафинад, ледниками.
– До приземления объекта осталось десять минут, – возгласил металлический голос.
Все из бункера повалили на открытую смотровую площадку – в жар, в слепящее степное пекло, где дул ровный горячий ветер, наполненный песчинками, клочьями мертвой травы, костной мукой верблюжьих скелетов. В стороне был виден бетонный аэродром с мертвенными стеклянными миражами. Горизонт был горчично-мутный, неохотно переходил в белесую тусклую синь.
Внезапно по бетонной полосе побежали, с рокотом взлетели два остроносых истребителя. Ушли в желтую муть горизонта встречать «Буран», туда, где с небесного обруча соскальзывала в раскаленной малиновой сфере черно-белая космическая бабочка. Ложилась на плавную кривую снижения, прочерченную незримым стеклорезом в хрупкой голубизне. И все, кто был на площадке, с одинаковыми, беззащитными, как у детей, лицами обратились в небо, ожидая «Буран».
Белосельцев ждал благой вести. Вестник, наполненный автоматами, фотокамерами, телескопами, в пылающем зареве, возвращался оттуда, куда стремилось утомленное человечество, уповая на новое безгрешное бытие. Куда готовы были умчаться аппараты и станции марсианского проекта, чтобы окропить бездушные планеты живой водой, чтобы в райских поселениях, свободное от бренной земли, усеянной полями сражений, могилами невинно убиенных, расселилось воскрешенное человечество, и отец, молодой, с красными лейтенантскими ромбиками, шел в прозрачной пустоте хрустального неба, держа в руках душистое яблоко.
В размытой лазури, куда вглядывались ищущие глаза, возникло легчайшее уплотнение. Сгусток синевы. Затмение переутомленной сетчатки. Превратилось в крохотную материальную точку. Она покачивалась, разрасталась, обретала форму. «Буран», еще далекий, узнаваемый, с короткими плотными крыльями, снижался в жаркую желтизну Земли. Быстро приблизился, черно-белый, мощный. Счастливо и грозно звенел, захватывая из Космоса ликующий рокот, исполнен победной красоты и гармонии. Коснулся бетона, вырвав клок дыма. Оставил черный жирный мазок. Выпустил ослепительно белый цветок парашюта. Помчался, замедляя могучее стремление вперед, в стеклянных миражах. И два истребителя, салютуя, с колокольным грохотом прянули из неба и вознеслись в сверкающую вертикаль.
Все, кто был на площадке, ахнули, заорали, загоготали. Стали обниматься. Целовались, плакали, бодали один другого тугими лбами, охлопывали могучими ручищами. Профбосс, счастливый, порозовевший, обнимался, целовался, стряхивал с ресниц набежавшую слезу. Все оборотились вдруг к Белосельцеву, подхватили и начали подбрасывать, выкрикивая: «Ну молодец!.. Ну счастливчик!..» Норовили к нему прикоснуться, отодрать от него лоскуток одежды, отвинтить пуговицу. Ошалев, взлетая в небо и падая на сильные руки конструкторов и генералов-ракетчиков, он понимал, что принес им удачу. Они воспринимают его как живой талисман. И, будь их воля, разодрали бы его на кусочки, чтобы носить его мощи в медальонах, охранительных ладанках, приносящих удачу при ракетных и космических пусках.
Расселись по машинам. Торопливым разношерстным кортежем помчались на взлетное поле. «Буран» стоял одиноко, гордо, на высоком шасси, белый, с черным подбрюшьем, окруженный расплавленным воздухом. Источал свечение, словно охваченный нимбом. Рядом уже расхаживали автоматчики. Стража небесная сменилась на стражу земную. Охраняла драгоценный, принесенный из Космоса, клад. Все вывалили из машин, окружили «Буран».
– С победой вас, дорогие товарищи!.. Поздравление вам от Политбюро и нашего Президента! – Профбосс уже вполне владел собой. Придавал сумбурным проявлениям радости характер государственного свершения.
Белосельцев тронул термическое покрытие челнока, которое было горячим, телесным. Такова была температура, при которой жили и летали ангелы. Вдохнул запах опаленного, напоминавшего миндаль вещества, – так благоухали пространства, сквозь которые пролетел челнок.
