наполняя их гигантскими дуновениями остывающей земли. На мгновение заслонил золотой обруч курантов. Парил на высоте золотой неразборчивой надписи вокруг столпа Ивана Великого. Обе птицы слетелись, огласили высь прощальными долгими криками. Мерно и мощно полетели догонять остальных.
Белосельцев, с глазами, полными слез, смотрел на отлетающих красных духов. Слышал завывание зимнего ветра, который нес в себе страшные бураны. Ревел в зубцах мертвой стены, стонал в пустых бойницах, рыдал в покосившихся золотых крестах. Музыка ветра напоминала громогласно усиленный гул громадной раковины, в которой плескался шум древнего, иссохшего моря.
Теперь это море возвращалось, выступало из разломов земной коры, накрывало брусчатку черной глухой водой. Часть площади на Васильевском спуске уже была затоплена, и вода подступала к Лобному месту. «Когда-нибудь, – думал Белосельцев, отступая от темных волн, – археологи будущего опустят на морское дно батискаф, поплывут среди остроконечных замшелых шпилей, полуразвалившихся белокаменных стен безымянного древнего города. Прочтут на отшлифованном камне таинственное слово «Ленин». Решат, что так назывался корабль затонувшей флотилии».
Он увидел, как на Спасской башне отломилась звезда. Полетела вниз, к его ногам. Ожидал услышать удар расколотого стекла, увидеть острые сухие осколки. Но звезда, не долетев до земли, превратилась в морскую. Мягко шлепнулась, издав чмокающий звук. Стала извиваться, толкалась гибкими лучами. Побежала к воде и с легким шлепком нырнула в волну.
Он стоял на черной выпуклой площади, как на спине огромной подводной лодки с задраенными люками, и она медленно погружалась, а он оставался на палубе, и вода лизала его башмаки.
Он вдруг почувствовал острую боль под сердцем. Она набухала, булькала, рвалась наружу, пробиралась сквозь ребра. Вдруг хлюпнула, выдралась из тела сочными ошметками, продрала одежду, словно пуля. Из мокрой дыры вылетела красная птица. Яркий трепещущий воробей. Понесся над площадью, роняя капельки его, Белосельцева, крови. Другой бугорок боли, в области живота, набух, ударил изнутри, прорывая брюшную полость. Еще одна красная птица, чирикающий, испачканный кровью воробей полетел низко вслед за первым. Белосельцев, пугаясь, рассматривал свою продранную одежду, из которой торчали клочки кожи и волокна плоти.
Следующая птица вырвалась из его головы, пробуравив клювиком лобную кость, увлекая за собой часть его мозга. Он чувствовал, как все его тело изнутри дрожит, трепещет, сдерживает проснувшихся птиц. Они рвутся наружу, выпархивают шумными стайками – из его выпученных глаз, рассеченных ладоней, из-под лопаток, из паха, из кровоточащих сухожилий. Красные духи излетали из него самого. Лишали его красной веры, красного заповедного смысла, ради которого он существовал на земле, совершал свои деяния, страдал, причинял страдания другим, веря в осмысленность бытия, служа своей красной империи. Теперь же, истекая кровью, он стоял на площади, опустошенный, с пустой сердцевиной. Был покинутым гнездом. Излетевшая из него красная воробьиная стая с умолкающим шорохом удалялась над черной водой, скрываясь в Замоскворечье.
Вода плескалась о борт Мавзолея. Он был как пирс, от которого навсегда отчалил последний корабль. Белосельцев увидел, как солдаты почетного караула воздели на плечи карабины с голубоватой сталью штыков. Повернулись разом в одну сторону. Двинулись, выбрасывая вперед журавлиные тонкие ноги. Оторвались от земли и некоторое время парили в воздухе, отсвечивая синими огоньками штыков. Покрылись перьями, превратились в красных журавлей и, качнув ногами, вытягивая их вдоль хвостов, полетели над площадью, пропадая из виду.
Белосельцев шел по брусчатке, по темной ряби, в которой застыл окаменелый ветер истории. Прощался с красой и могуществом, которые любил, которым поклонялся, с которыми прожил свой век. Его святыни гибли. Вместе с ними погибал и он сам. И никакая сила и чудо не спасут его от погибели. Почувствовал внезапную слабость, подобие обморока. Опустился на колени посреди площади. Припал губами к брусчатке. Поцеловал камень, как целуют холодный лоб родного покойника.
Он вернулся домой под трель телефона. Маша спешила к нему. И ее приближение он чувствовал, как погибающий в горах десантник, к которому спешит вертолет. Она появилась на пороге, овеянная сиреневыми сумерками города. Светилась, как светятся в темнеющем воздухе вечерние цветы, золотые шары, источая свой чудесный внутренний свет.
– Где же ты был столько дней?.. Как ты мог не звонить?.. Ты избегаешь меня?.. Ты меня разлюбил? – она отстранялась от его объятий, заглядывала в его похудевшее, покрытое загаром пустыни лицо. – Где ты был две недели?
– Понимаешь, это трудно тебе объяснить… Не все могу рассказать… Я был на задании… В том мистическом парке, в магическом саду, где каждое дерево, каждый куст и цветок – это подвиг разведки… История тайного ордена, изложенная языком деревьев и трав… Это может понять посвященный и та загадочная волшебная белка…
– О чем ты, милый? – недоверчиво улыбалась она.
– Та военная мегамашина у белорусского хутора, из которой, словно дух войны, излетал худенький хрупкий полковник… Мне сказали, что эта машина таит в себе Русское Чудо, возможность Русского Рая… В синем пруду станет купаться красный божественный конь, золотой райский всадник… Но вместо него из машины вырвался Конь Блед, страшная костяная старуха с косой… Промчались по черному пруду…
– Ничего не понимаю, мой милый… Какая старуха?.. Почему с косой?.. Где ты был все эти недели?..
– Мне казалось, мы строим Царство Разума, возводим Города Будущего, исполняем их по чертежам Кампанеллы, по заветам Платона… И вот, представляешь, там, где реакторы на быстрых нейтронах, где райские кущи в пустынях, где свободные сильные духом люди, вдруг все повернулось вспять… К раннему неолиту и бронзе… К стенобитным машинам… К косматым колдунам и шаманам…
– Тебе плохо?.. У тебя жар? – она трогала его лоб узкой теплой ладонью. Проводила ему по бровям, стараясь прогнать наваждение. А он чувствовал, что его сотрясает озноб, бьет колотун, какой бывает, когда с мороза, остыв до костей, входишь в натопленную избу.
– Этот белый космический голубь, великолепный, как ангел… Ничего нет прекрасней… Города на орбите… Без бремени тяжести… Русская мечта о бессмертии… Миллиарды воскрешенных людей… Эскадры космопланов расселяют их по орбитам… Господь творит воскрешение руками и любовью людей… Я видел, как он взлетел, как обогнул нашу Землю… Вернулся, божественно-чудный… Я в него заглянул, а там гроб, полный червей… Доставил из Космоса весть – червивый шевелящийся гроб…
– Перестань… Посмотри на меня… Я должна тебе что-то сказать…
– Я был в пустыне и слушал, как взрывная волна облетела три раза Землю, и в расплавленной магме застыла мелодия Гимна… Здесь, в Москве, я наблюдал, как шлепала мерзкая жаба, и памятник Достоевскому не был допущен в колонну…
– Перестань, ты бредишь… Я хочу тебе что-то сказать…
Он не мог остановиться. Его сотрясало. В нем бушевали сорванные материки, двигались исполинские горы, шагали огромные памятники, и странная женщина с рыбьим хвостом плавала в стеклянном аквариуме, прижимала к стенке расплющенные розовые груди.
– Я видел, как уходили из Москвы тараканы, на северо-восток, как указал им вермонтский изгнанник…. Тот худой человек, бежавший по Малой Грузинской, с зачитанной книгой Бердяева…. Я должен был все осознать…
Она схватила его за плечи:
– Ты сошел с ума… Посмотри, это я… Должна тебе что-то сказать…
– Ты не поверишь, эта битва с грибом, взращенном на чайных опивках… Он и был искусственный разум, который управляет подкопом… Я его обнаружил в туннеле, где катила телега… Кто-то лежал под рогожей… Я спросил: «Кого ты везешь, мужик?» – «Грибоеда», – ответил мужик….
– Милый, все это бред… Сон наяву… Ты измучен… Жизнь не такая… Один поворот зрачков, и совсем иные видения… Посмотри на меня, это я… Послушай, что я скажу…
– Эти дыры в Кремлевской стене… Гибель красных богов… Я весь изорван, весь пуст… Они из меня излетели… Зачем теперь жить?..
– Только теперь и жить, мой милый, когда они излетели… Посмотри на меня… Я твоя женщина… Беременна от тебя…
– Что? – сказал он, слыша, как проваливаются в преисподнюю громадные горы и памятники и затихает гром камнепада. – Что ты сказала?
