глубоко вниз, на цокольный этаж, и ниже, по грубым бетонным переходам с бронированными дверями, шершавыми гулкими коридорами с мертвенными, зарешетчатыми светильниками – в подземный бункер, в бомбоубежище, куда не достанет прямое попадание десятитонной бомбы, ударная волна атомного взрыва. Здесь, перед стальной плитой с поворотными штурвалами запоров, стояли охранники с автоматами – могучие, плохо выбритые чеченцы с пламенными глазами. Держали пальцы на спусковых крючках, и на этих пальцах, ласкающих спуски «калашниковых», блестели золотые перстни.
Подходя к бункеру, Белосельцев услышал глухие удары, сотрясавшие бетонный фундамент, от которых мерцал свет в светильниках, дрожали потолки и полы и ноги чувствовали угрюмое трясение преисподней. Коржик повернул рукоять замка, дверная плита отворилась. Весь бункер был в зеленоватых смердящих испарениях, в которых, едва заметные, носились нетопыри и косматые демоны. Истукан сидел за столом, и вид его был ужасен. Лицо распухло, в синих трупных потеках, как у утопленника. В мясистые щеки, в разбухшие уши под спутанными мокрыми волосами впились раки. Будто его так и не поднял из-под моста верный страж Коржик, и он остался лежать на дне реки, среди подгнивших свай, в мутной тине, пока не всплыл, наполненный трупными газами. Он издавал глухие рыки и стоны, испытывая страшную, невыносимую боль, которая корчила его. Чтобы заглушить страдание, он грыз себе пальцы. Два пальца уже были отгрызены и валялись на столе с пучками сухожилий, а он, по-собачьи скаля зубы, примеривался к третьему, держа перед собой окровавленный кулак.
Звук, который он непрерывно издавал, состоял из одних тягучих мычаний: «Аа-о-уу-ээ-аа-ыы!..» Вслушиваясь в этот жуткий, нескончаемый стон, в котором чудилось то – «Аваакум», то «вакуум», Белосельцев подумал, что такое страдание дается человеку за ужасный, неотмолимый грех, совершенный в роду или еще предстоящий. Это земное страдание есть лишь слабый намек на то, что ожидает грешника в аду. И само предчувствие и ожидание ада усиливает нестерпимую боль.
Истукан тряс головой, из уха его текла на стол желтая жижа, и он умоляюще глядел на вошедших.
– Сейчас, батюшка, сейчас… Мы мигом… Сразу полегче станет… – голосом хлопотливой нянюшки произнес Коржик. Приблизился к Истукану. Подставил плечо. Перекинул окровавленную лапищу хозяина. Помог подняться. Повел к стене. Там, привычно и ловко, движениями опытной медсестры, расстегнул Истукану штаны, выпростал его мертвенно-синий отросток и со словами: «Давай, батюшка, давай…» – помог помочиться. Истукан мочился долго и шумно, как застоялый жеребец. Коржик бережно, помотав, убрал в глубину штанов иссякший отросток. Застегнул брюки Истукану, вернул к столу. Тому стало легче. Он склонил голову и тихо, по-детски всхлипывал. Жалобно взглядывал на Коржика как беззащитный больной ребенок:
– Ну когда же придет Айболит?..
Белосельцев еще минуту назад испытывал мучительное искушение приблизиться к мочившемуся Истукану, от которого исходили страшные угрозы и беды многострадальному Отечеству, подойти и ребром ладони ударить в затылочную кость. Переломить позвонок. Прекратить страдание мученика и избавить Родину от грядущих бед. Теперь же, слыша детские всхлипы и робкие мольбы, он чувствовал к нему сострадание и жалость, как к собаке, которую переехало огромное, кованое, со скрипящими спицами колесо Истории.
– Когда же придет Айболит?..
– Идет, идет, батюшка… – Коржик погладил страдальца по голове и устремился к дверям, открывая их.
На пороге бункера появился невысокий человечек в белом халате с веселой мохнатой мордочкой смышленой обезьянки. Белосельцев узнал его – это был доктор Адамчик, тот, кто вкалывал бодрящий эликсир в хладеющую кровь корейского певца. Все та же смуглая лысинка, умные глазки, саквояж, который доктор сжимал в скрюченных ручках, словно орех кокоса.
– Ну давай живее, доктор… – торопил взволнованный Коржик.
– Простите за опоздание, – извинялся Адамчик. – Такие перебои с транспортом… Такие препятствия… Представляете, женщины с перепугу не идут на аборт…
Он раскрывал свой саквояж, извлекал большой стеклянный шприц, крупные темно-алые ампулы цвета вишневого варенья. Истукан с помощью преданного слуги, стеная, заваливался спиной на стол. Коржик, своими бережными легкими движениями напоминая няню Арину Родионовну, задирал Истукану рубаху, заголяя живот.
Белосельцев испугался вида этого впалого, мертвенно-серого живота, напоминавшего осевшую могилу. Словно кинули лопату могильной земли, не видавшей света, и она рыхло, сыро проседала, источая холодный пар. По ней ползло несколько молчаливых улиток, желтел черепок старинного горшка, из пупка, как из каменной трещины, топорщился кустик травы.
– Так-с, так-с… – весело приговаривал доктор Адамчик, ломая у вишневых ампул стеклянные носики. Окунул в глубину капсулы толстую иглу, засасывая в матовый цилиндр драгоценную вакцину. Шприц наполнялся как огромный стеклянный комар, напоенный темной кровью. – Сейчас будет немножко больно, а потом мы станем молодыми, как аленький цветочек…
Он нажал на живот Истукана, выдавливая из него струю застоялого газа. Весело, точно прищурился и всадил иглу так глубоко, слово пронзал ею печень. Истукан взревел, словно медведь, попавший на рогатину. Пытался вскочить, но Коржик умело сдавил ему горло, и тот затих, хрипя и постанывая. Поршень шприца медленно вдавливал вишневый сок в глубину землистого чрева. Доктор Адамчик облегченно ахнул и картинным движением фехтовальщика выдернул шприц из бездыханно поверженного тела.
Белосельцев смотрел, пораженный. Перед ним совершалось чудо. Рыхлый землистый живот, напоминавший остывшую печь крематория, полную холодного пепла, начинал на глазах светлеть. Наливался телесной силой. Обретал мышечную рельефность и крепость. Дряблость исчезла, плоть порозовела и задышала. Те же чудесные перемены коснулись лица Истукана, будто с него сдирали отвратительную липкую маску мертвеца и под ней обнаруживался живой румянец, сильные молодые черты, темные брови, розовый рот, энергичный взгляд проснувшегося поутру человека, переполненного свежими силами, накопленной за ночь бодростью, жаждой творить и действовать.
– Вот и славно, и ладно… – похихикивал доктор Адамчик, любуясь на пациента, как на свое изумительное творение. – Как сказал Иисус Христос: «Встань и иди!» Теперь мы вполне можем встать и идти, куда нашей головушке заблагорассудится…
– Ладно-ладно, не хитри, – Истукан поднялся со стола, оправляя рубаху. Легонько пошлепал по щеке Адамчика. – Обещал, значит, сделаю. Назначу тебя президентом Академии медицинских наук… В следующий раз не опаздывай, а то башку оторву… Ну кто там ко мне записывался? – обратился он к Коржику, который деревянным гребнем расчесывал его спутанные волосы, поправлял воротник рубахи, вдевал в манжеты золотые запонки. – Вы ко мне, товарищ? – заметил он Белосельцева. – Я вас помню… Ну как нынче хлеба на Дону?.. Как рыбалка?.. Как пишется Михаилу Александровичу Шолохову?.. Обязательно приеду погостить к нему в Вешенскую…
Белосельцев не удивлялся, понимая, что слишком долго Истукан пролежал в земле, и теперь, воскреснув, начинал жить с той минуты, когда его погребли. Коржик наклонился к уху господина и что-то нашептал. Видимо, кратко рассказал о тех событиях, что совершились на земле, пока господин почивал мертвым сном.
– Где письмо? – Истукан усилием неутомленного разума мгновенно наверстал упущенное не по его вине время. И это усвоенное, мгновенно прожитое время брызнуло ему в щеки ярким гемоглобином. – Давайте сюда письмо!
Белосельцев протянул конверт. Смотрел, как умело и нежно обращается Истукан с заклеенным конвертом, пользуясь тремя оставшимися, неотгрызенными пальцами. Как извлекает исписанный Чекистом листок. Жадно читает, подставляя письмо свету запрятанного в потолке светильника.
Опустил письмо, торжествующе оглядел собравшихся:
– Я знал, что так и будет!.. Штурм не состоится!.. Они испугались!..
Он соскочил со стола и пошел ходить по бункеру, из угла в угол, вдоль стен, круто поворачиваясь, делая овалы, острые углы, рассекая их биссектрисами. Подымался по стенам к потолку, кружил по нему вниз головой, вращался вокруг оси, создавая своим движением таинственную геометрию. Сотворял иное, неэвклидово пространство. Помещал Белосельцева в головокружительный мир, от которого темнело в глазах и закладывало уши, словно его поместили на центрифугу.
