– А этот красавец? – указываешь на изумрудно-розового осьминога, дремлющего на куске льда.
– Из Японии.
– Хоть что-то есть из России? – спрашиваешь с уязвленным чувством патриотизма, отчаявшись увидеть родную речную рыбину
– А это я сама! – взыграла торговка, поведя обнаженными плечами, плеснув полными руками, колыхнув под прилавком пышными бедрами. Ты изумляешься ее женскому перевоплощению. Женщина-оборотень в прозрачной мраморной ванной, колышит хвостом, блещет чешуйчатыми бедрами, раздувает розовые сочные жабры, прижимает руки к белым грудям, прикрывая их пучком синей морской травы с крохотной, шевелящей усами креветкой.
Не много покупателей в этих диковинных рядах – больше ротозеев. Не по карману московскому служащему осьминог с Хоккайдо, или замоскворецкой старушке – копченый белужий балык, или учителю русской словесности – семужья туша. Пару лепестков розового нежного мяса. Горстку креветок для закадычного друга. Ложечку черной икры для больного родственника. Зато вдруг появляется настоящий покупатель, которого ждут, которого знают, для которого самолетами, рефрижераторами, огромными морозильниками доставляют со всех морей и океанов обитателей подводных пучин, выловленных сетями и тралами, среди бурь и штормов.
Появляется живописная пара. Впереди хозяйка, рыжая, с выпуклыми зелеными глазами, жадно и метко озирающими прилавок. Ее немолодое лицо, многократно подтянутое в салонах красоты, покрыто гримом, перламутровыми полутонами, малиновой французской помадой, выражает царское величие и превосходство над теми, кто заискивающе заманивает ее к своему торговому месту.
– Роза Самойловна, ко мне, ко мне пожалуйте!.. Для вас специально скандинавскую семгу держу!.. Сладкая, как мед! Вам понравится!..
Следом за наряженной, слишком полной, слишком носатой, слишком размалеванной хозяйкой, чье лицо рисовал художник, выдавливая из тюбика краски прямо на шершавый холст, – следом шагает охранник, здоровенный, натренированный в спортивных залах, быть может, бывший спецназ или чемпион по вольной борьбе. Вместо ручного пулемета держит в руках корзину, почтительно, на шаг, отставая от хозяйки.
– Вот эту давай! – тычет рыжая иудейская красавица в красного чешуйчатого зверя, чья огромная голова с зубатым клювом лежит отдельно на льду – И эту давай! – показывает пухлым пальцем в бриллиантовых кольцах на осетра, огромного, как кит, в котором пророк Иона переплыл океан, – Да не взвешивай, милая! Клади целиком! Наум Семенович просил на два стола закупить. Он префекта у себя принимает!..
Торговка, ахая, льстя, восхищаясь туалетами и драгоценностями, кладет в подставленную корзину рыбин. Сыплет шуршащие ворохи устриц. Черпает совком вместе с хрусталиками льда влажных мидий. Запахло морем, причалами, черными ладьями, смоляными снастями. Охранник с тяжелой челюстью, узким лбом, подозрительно и враждебно смотрит на морскую снедь, словно она заминирована и таит угрозу его госпоже. Обо уходят с рынка. Она – впереди, сама, как экзотическое, всплывшее из моря существо, украшенное перламутровыми рогатыми раковинами. Он – сзади, враскоряку, не сдвигая толстенные ляжки, неся на согнутой атлетической руке корзину с осетровой мордой.
– Сама, как рыба-пила. Пилит своего Наума, как лобзиком! – смеется вслед торговка, пряча в кожаный, пропахший рыбой кошелек обильные наторгованные купюры.
Вечером, уставшие, источая запах рыбьего жира, молдаванки вернутся в свои перенаселенные каморки. Пересчитают выручку, оставшуюся от многочисленных оброков и поборов. Спрячут ее в платок на своем животе, чтобы не утащили ночью товарки. Забудутся коротким сном, вспоминая молдавские сады, голубую звезду над яблонями, безработных мужей, что отослали их в Москву на трудные заработки.
А вот ряды, умиляющие своей деревенской, «колхозной», бесхитростной снедью, что родится на подмосковных огородах, в лесных и садовых ягодниках, на грибных полянах. Чистые синеглазые старушки в платочках, словно явились в церковь, разложили пучки петрушки, букетики пряного укропа, вымытые оранжевые морковины. Сухолицые, до срока увядшие женщины, своей строгой печалью похожие на послевоенных вдов, молча, одними глазами, приглашают купить зеленые пупырчатые огурцы, белые плотные вилки капусты, золотые луковицы, ядреные головки чеснока. Толстогубые, чуть бестолковые мужики, уселись на мешки картофеля, выставив напоказ непомерно крупные, бугристые клубни, которыми впору мостить дорогу. Дедка в картузе, корявый, как лесной сучок, насыпал на вафельное полотенце веселые лисички с приставшими еловыми иглами, смуглоголовые боровики, тугие, в красных шляпках подосиновики, от которых пахнет бором, прелой листвой, детством. Молодая, белокурая, с нежным румянцем красавица поставила лукошко с матово-синей черникой, и другое, с малиной, которая от жары стала течь, выпустила на прилавок алый язык. Тут же пасечники, одинаковые, чистоплотные, с промытыми осторожными пальцами, в чистых рубахах, которые благоухают нектаром, сладким воском. Поставили перед собой золотые прозрачные жбаны с цветочным, луговым, липовым медами, миски с нарезанными сотами, в которых застыла коричневая тягучая сладость. Один режет ножичком вощину, подносит ко рту покупателя рифленый ломоть, и тот пьянеет от запаха, пьет, жует, зажмуривает от наслаждения глаза, и оса, Бог весть откуда взявшаяся, норовит усесться на медовые губы своим черно-желтым, узким в талии тельцем.
– Не ходите в ГУМ, не подымайте шум!.. – зазывает к пучкам запоздалой, бело-фиолетовой редиски разбитной мужичок, кажется слегка под хмельком. – Редиска французская, из Парижу, ничего не вижу!.. Жак пропил пиджак!.. Потому что не закусывал… Редиска – самая закусь!
– Я-то думала, на огурец будет спрос, три гряды посадила, а им все рынки завалены, – жалуется соседке долгоносая, похожая на цаплю, торговка, – А укроп берут хорошо, на засолку. Денег скоплю, внуку велосипедик куплю. Родителям не под силу. Бабушка, помогай!
– Ба, смотри-ка, Петруша идет! Три дня пропадал. Кисленького ему, а не то помрет! – Круглая, как колобок, бабенка открывает эмалированное ведро, откуда пряно пахнула квашеная, крупно резанная капуста, залитая до краев зеленовато-прозрачным рассолом.
Петруша, испитой, небритый мужик с трясущимися руками, достает из кармана мятые деньги, из другого железную кружку. Бабенка черпает ему капустного рассола. Петруша молча, Божья душа, закрыв костяные веки, двигает кадыком, вливает в свой желудок, опаленный многодневным загулом, спасительную влагу. Просит еще и еще. Женщина прячет деньги, отпускает рассолу, сердобольно вздыхает:
– Петруша, отстань пить, а не то помрешь!..
Хорошо идти вдоль рядов, под оклики волоколамских, нарофоминских, звенигородских женщин, глядеть на их родные любимые лица, и среди них одна, сухая, статная, в синем платье, в красной кофте, с длинным смуглым от загара лицом, похожа на Параскеву Пятницу, покровительницу торгов.
Но цвет рынка, его парад, его вершина, его великолепный натюрморт, – это фруктовые ряды, при взгляде на которые ахаешь в восхищении, стараясь подобрать сравнение, и ничего не находишь, кроме образа райского сада. Есть, есть Эдем, охраняемый ангелами небесными. Есть Древо Познания Добра и Зла, на котором созрели эти огромные, как светильники, золотые яблоки. Есть упругие ветви, что удерживают на себе литую тяжесть медовых груш, напоминающих светящиеся лампады, от которых и ночью исходит золотое сияние. А эти персики, смуглые с одного бархатистого бока и розово-желтые с другого, – от одного взгляда начинают сочиться сладчайшими каплями. А эти помидоры, если их поместить на башню маяка, станут светить вдаль заплутавшим в морях кораблям. А этот виноград, чернофиолетовый, золотисто-зеленый, смугло-синий, – его на серебряном блюде вносила в шатер царя Соломона искусная в любовных утехах Царица Савская. Боже мой, на каких горячих бахчах, под какими лазурными минаретами созрели эти луновидные дыни, которые отсылал в свой гарем эмир Бухарский, покуда не погнал его с трона неугомонный генерал Скобелев. А эти арбузы, алые внутри, как огнедышащий зев негритянского саксофониста, – их, должно быть, везли верблюды из далекого ханства, и легкие наездники с пиками наперевес атаковали медлительный караван, протыкая острием полосато-зеленый шар, вышибая наружу сочную, как кровь, мякоть. И над всем этим несметным богатством, охраняя его, подобно музейным коллекционерам, создавая из плодов невероятные изваяния, подобно скульпторам-модернистам, взирая на них, как астрономы взирают на небесные светила, священнодействуют продавцы-азербайджанцы. С маленькими усиками, синей выскобленной щетиной, с персидскими влажными глазами, хранители волшебных садов, тихо читают сладкозвучные стихи Фирдоуси.
– Купи, дорогой, арбуз!.. Самый сладкий в Москве!.. На, сам попробуй!.. – тянет он тебе в рот алую, вырезанную из сердцевины пирамиду, брызгающую огненными пузырьками.
