потому что здесь, на земле, больше некому!..
Батюшка раскрыл над гробом книгу и стал читать. Несчастные родители, помогая друг другу, поднялись с деревянной лавки, стояли, колеблемые ветром, который дул на них из растворенной книги. Все смотрели на хрупкое личико с тонким носиком и остреньким приподнятым подбородком.
Плужников стоял в стороне под образом Богородицы, которая сидела на травяном лугу, постелив четырехугольный красный плат, похожий на ковер-самолет. Сердце его пылало любовью и состраданием. Теменное око голубым лучом соединялось с бесконечной ликующей лазурью, в которой не было смерти, горя и слез, всякая напасть и неправда плавились и исчезали в голубом прозрачном огне. Он чувствовал, что убиенная девочка и ее полуживые, обреченные на гибель родители, – есть огромная неправда и ложь, искривляющие божественную симметрию жизни, грубый и жестокий мазок, положенный осквернителем и богохульцем на дивную икону бытия. Он не мог примириться с этим. Сердце его раскрывалось пламенеющим цветком. Из него исходил луч такой синевы, какой бывает в вершинах мартовских белых берез. Этот луч блуждал по храму, зажигая пожухлые росписи на стенах, крылья ангелов на иконах, блеклое золото на епитрахили священника. Остановился на личике девочки, и оно стало похожим на маленький серебряный снежок.
Плужников не молился, но всеми обращенными в небо чувствами, верящей душой и любящим сердцем превратился в световод, соединяющий лазурь небес с безжизненной, лежащей во гробе девочкой. Чувствовал, как жарко ему, как невыносимо расширилось, готовое разорваться, сердце, как несутся сквозь него из небес гудящие громадные силы, унося с собой его жизнь, его кровь и дыхание, переливая их во гроб, где мерцал в голубом луче серебряный хрупкий снежок.
Пол храма колыхнулся. Разом наклонилось в одну сторону пламя свечей. Жарко и сочно замерцали пред иконами лампады. Чей-то голос изрек густое как гром и благоухающее как цветущий лес слово. Девочка шевельнулась во гробе. Посыпались и упали на пол цветы. Открыв глаза, освободила из-под белой накидки руки, села в деревянной лодочке гроба, выпрямив тонкую спину, поправляя белокурые волосы. Было видно, что запястья ее обмотаны белым бинтом.
Раздался тонкий крик изумления и безумного счастья. Это крикнула мать, вырываясь из объятий потрясенного мужа, метнулась к ожившей дочери. Батюшка выронил книгу, отступил и перекрестился. Все, кто был в храме, ахнули, окружили гроб. Девочка стояла в белом платье, чуть потягивалась, улыбалась, как улыбаются проснувшиеся, вставшие в кроватке дети. Ее белое как мел личико наполнялось нежным, словно лепестки яблони, румянцем.
– Чудо!.. Великое чудо!.. – раздавалось вокруг Плужникова. А он, почти лишенный чувств, опустошенный, держась за церковные стены, пошел к выходу – на воздух, в студеный осенний день, где в холодном солнце стояло безлистое дерево, и ссорились нищенки, брел от церкви по проспекту, заметил, что запястья у него в порезах, из них сочится кровь, падает каплями на асфальт. На ногах, под брюками, тоже горели порезы. В башмаках было жарко от крови.
В церкви появилась растрепанная седовласая женщина, в обносках, в мужских, на босу ногу, ботинках, обращалась к народу:
– Русский Праведник совершил великое чудо!.. Пришел в Москву Русский праведник нам во спасение!.. Он беса гонит и Москву спасает!.. Мне бес матку съел, но я его выхаркала!.. Здесь был Русский Праведник!.. Слышите, воздух цветущими липами пахнет!.. Слышите, колокола сами собой звонят!..
На колокольне, вход на которую был заперт, запели колокола. В воздухе заблагоухало медом, как если бы голое, стоящее перед церковью дерево оделось цветами и в них гудели сладкие пчелы.
Запинаясь, запахиваясь в рубище, Нинель бежала по проспекту, глядя на кровавую росу, старалась по красным, разбрызганным на асфальте каплям разыскать Русского Праведника.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ
Плинтус был поражен известием о гибели Мэра, который упал в огне, как подбитый в московском небе «Хейнкель». Гипофиз, орган тайноведения, поведал Плинтусу, что сбил его Модельер, и предательство Мэра, которым тот хотел откупиться, выдавая с головой Плинтуса, лишь приблизило смерть. Мэра хоронили на Луне, где с некоторых пор стали погребать лучших людей России. На похороны в Море Дождей съехались несчетное множество воров в законе, лидеров организованных преступных группировок, валютных проституток, тележурналистов с ТВЦ, азербайджанских магнатов, чеченских банкиров, московских татов, знаменитых певцов и артистов, строителей канализации, держателей автопарковок, защитников русского Крыма. Вокруг свеженасыпанной могилы Мэра столпились такое количество людей в черном, что с земли это выглядело, как лунное затмение. Наблюдая по телевидению церемонию похорон, установление могильной плиты с эпитафией: «Ты на земле прожил с большим размахом и обернулся лунным прахом», – Плинтус на всякий случай решил превратиться в улитку, скукожился, спрятался в хрупкий завиток ракушки, прилип к тыльной стороне капустного листа и затаился, неделями сидел недвижно, боясь, что его достанет клюв какой-нибудь прожорливой птицы. Но постепенно, когда отшумели на Луне поминки и осела могила из пепельного лунного туфа, Плинтус вознамерился покинуть убежище.
Сначала из нежной ракушки высунулись крохотные чутки рожки с капельками клея на концах, пощупали ближнее пространство, убеждаясь, что угроза отсутствует, с помощью ультразвука осмотрели более дальнюю окрестность, но и там не таилась опасность. Вслед за рожками выглянул язычок слизистой плоти, который переливался как нефтяная пленка. Язычок увеличивался, набухал, покрывался розовыми пузырями, ярко-зелеными складками, золотистыми вздутиями. Это был знаменитый зоб Плинтуса, который всегда шел впереди, прокладывая ему дорогу. Зоб стал огромным, вывалился, словно огромный ком пластилина, и вслед за ним, прилепившись горлом, показался его обладатель. Небольшого роста, в чалме, с пухлым животиком, удобно поместившимся в нетесном корсете, с разновеликими ногами в прекрасной ортопедической обуви.
– Вот и я! – сказал Плинтус, ощущая себя в новом состоянии. Заговор, в который посвятил его вероломный и безвременно почивший Мэр, оставался в силе. Были живы и все так же упитанны и свирепы красноглазые андалузские быки. Был надежно укрыт на Тверской-Ямской блистательный тореадор Эскамильо, он же баскский сепаратист, готовый нанести Счастливчику удар возмездия. И этот заговор надлежало теперь привести в исполнение ему, Плинтусу. А уж он был мастер изящных интриг с кровавым концом! Закутавшись в плащ, приклеив бороду, заслоняясь набухшем зобом, который был похож на огромный целлофановый пакет с цветной ватой, он отправился на 1-ю Тверскую-Ямскую, 22, где размещалась модная галерея «Реджина».
В залах были развешены работы кумира московского постмодерна под общим названием «Мир глазами мертвого художника»: здесь была огромная свиноматка, присевшая на шпиль Московского университета, множество черных энергичных жужелиц, бегущих по телу дремлющей обнаженной женщины, большие поганки, вырастающие из трещин асфальта посреди Кутузовского проспекта, старомодные кассовые аппараты, несметной стаей летящие на фоне вечернего московского неба, а также тележурналист Крокодилов, известный своей лютой ненавистью к коммунистам и любовью к черному налу, нежился в кровати с любимцем-крокодилом, причем крокодил был в бюстгальтере. Тут же в колбе, заспиртованное, находилось глазное яблоко мертвеца, в котором, по-видимому, дремали представленные на выставке
