– При чем здесь свинка!.. В скотоложестве Эдуард не был замечен… Впрочем, все его бабы, за исключением меня, были скотскими созданиями…
Следующая сцена балета изображала танцующий ОМОН. Отряд усмирителей бунта готовился к сокрушительной атаке. Художник Шемякер, большой мастер стилистических нюансов, блистательно поработал над костюмами. Если «лимоновцы», включая самого Вождя, напоминали хрупких и энергичных комаров с изящными движениями тонких конечностей, с порывами и метаниями, как будто бы их сносил легкий ветер, то омоновцы были похожи на тупоголовых и сильных жуков. В черных, с синим отливом, куртках, в белых шлемах, с начищенными щитами, которые они подымали, как жуки подымают надкрылья, омоновцы строились в ряды, рассыпались цепью, образовывали клин, падали на колено, прячась за щиты, и при этом живописно играли мускулами, грохотали палками, бряцали наручниками. Омоновцы образовали строй, напоминавший тевтонскую «свинью». Взыграли флейты, сделанные из морских раковин. Печально завыл ветер, специально доставленный в больших целлофановых мешках из прибалтийских дюн. Под заунывную музыку из кинофильма «Александр Невский» рыцари правопорядка двинулись на возмутителей общественного спокойствия.
Тележурналист Крокодилов, когда-то работавший театральным критиком, был в восторге от происходящего. Друг Лимонов сидел в тюрьме и не мог упрекнуть его в предательстве и иудином грехе. Зато образ Лимонова был безопасен, был во власти Крокодилова, который вытворял чудеса: управлял съемкой, включал в работу то одну, то другую телекамеру, переговаривался по рации с операторами, с режиссером в студии, с кунгами стоящих снаружи ретрансляторов и при этом наблюдал за лицами зрителей, направлял объектив на пышную грудь владелицы мехового магазина в Столешниковом, на которой от дыхания шевелились и сверкали бриллианты, показывал, как целуются на задних рядах два молодых гея, и уже несколько раз останавливал объектив на прелестной молодой женщине в вишневом платье, которая, казалось, не следила за великолепным спектаклем, а думала о своем.
Последовала великолепная сцена схватки. Омоновцы, жужжа как свирепые жуки, колотя себя в грудь дубинками, выставляя вперед слепящие щиты, двинулись на «лимоновцев», рассекли их эфемерный строй железным клином, отчего отдельные танцоры-«лимоновцы», кружась волчками, отскакивали, словно стружки от стального резца. Но разъятая толпа революционеров снова смыкались. Вновь свирепый клин, напоминавший марширующую массу скарабеев, вторгался в толпу – под музыку падающих в котел раскаленных камней, которые сбрасывали за сценой оркестранты, и под трагическое блеяние живого барана, которого резали другие оркестранты, усиливая звук мегафонами. Ужасен был танец омоновцев, избивавших упавшего борца. Неутомимо взлетали и опускались дубинки. Несчастного давили щитами. Кружась и демонстрируя бицепсы, усмирители налетали на поверженного и приемами карате наносили ему удары ногой в лицо. Зрительный зал гудел. Из рядов раздавались возгласы: «Фашисты!.. Палачи!» – это кричали молодые сторонники Лимонова. Из других рядов доносилось: «Не будете хулиганить на улицах!.. Нету от вас прохода!..» – это кричали респектабельные служащие банков, корпораций и совместных предприятий.
Все эти великолепные балетные сцены, искренние и наивные эмоции зала наблюдали Счастливчик и Модельер, сидя в удобном кремлевском кабинете, перед огромным телевизором, отпивая из высоких стаканов охлажденное «Чинзано».
– Быть может, мне следовало посетить этот модный балет, – заметил Счастливчик. – Он так популярен… Это повысило бы мой рейтинг…
– Нет, дорогой друг… Ты поступил правильно, оставшись здесь, – мягко возразил Модельер. – Не надо, чтобы тебя ассоциировали с этим экзотическим смутьяном… Мы делаем все, чтобы в общественном мнении арест Лимонова не был связан с твоим именем…
– Тогда давай его выпустим из тюрьмы! Это будет воспринято как акт моего милосердия, и мой рейтинг сразу подскочит…
– И здесь не следует торопиться, – терпеливо и вкрадчиво пояснял Модельер, гладя руку Счастливчика. – Если мы выпустим Лимонова сейчас, он, исполненный реванша, натворит Бог весть что, и нам придется его снова сажать… Начальник тюрьмы сообщает, что в Лимонове замечены медленные, но неуклонные перемены. В нем постепенно исчезает агрессивность… Он пересматривает свое отношение к власти. Становится более созерцательным… Его перестали мучить сексуальные кошмары… Он стал меньше писать… Очень похоже, что, подобно Достоевскому, он выйдет из тюрьмы не врагом власти, а ее сторонником и ревнителем… Как знать, быть может, престарелый Лимонов примет православие и станет воспитывать твоего наследника в духе истинного самодержца…
– Все может быть, – задумчиво произнес Счастливчик.
Модельер потянулся к маленькой изящной рации, связался по ней с Крокодиловым:
– Не забывай про подсадную утку!.. Чаще, чаще показывай!..
В ответ на его приказание на экране возникла Аня, прекрасная и печальная, прижимала руки к груди, воображая, что жестокие омоновцы избивают не уличного дебошира, а ее любимого, суженого.
Тем временем в балете разыгрывалась сцена ареста Лимонова. Героя схватили и заставили раздеться донага. Он был прекрасно сложен. Длинная узкая борода спускалась почти до земли, и наглый омоновец приподнимал ее и заглядывал, нет ли там оружия и подрывной литературы. Сам же Лимонов медленно поворачивался на носках, будто стоял в витрине на вращающемся постаменте, и держал в руках брошюру «Другая Россия». Омоновцы вырвали бунтарскую книгу, стали топтать, а в отместку заставили Лимонова встать на четвереньки. Громила-омоновец, весь в черном, с ликом разгневанного негра, склонился над Лимоновым, всем своим видом показывая, что читал отдельные сцены из книги «Это я, Эдичка…».
Аня, тоскуя, смотрела на сцену. Она не понимала происходящего действа. Ей было жаль худого бородатого Лимонова, которого злые люди заставляли танцевать и подпрыгивать, было жаль омоновцев, которые могли бы изучать в университете филологию и русский язык, но, дабы прокормить детей и матерей-старушек, были вынуждены размахивать резиновыми дубинками, было жаль сидящей по соседству миллионерши в бриллиантах, которая болела неизлечимой болезнью и перед смертью торопилась показать людям свои самоцветы и золотые перстни, было жаль молчаливых ученых, похожих на стайку запуганных воробьев, особенно того, что непрерывно чесался, да и того, что прикрывал впадину посреди лица батистовым платочком, было жаль молчаливого бородатого монаха в скуфейке, которого перед входом в зал заставили снять монашеское облачение и нарядили в нелепые джинсы, было жаль барашка, которого резали за сценой, а также убитого кенийского козла, на хвосте которого играли яростный «краковяк», было жаль тележурналиста Крокодилова, – когда-то сердобольный и милостивый, одаривал нищенок у входа в церковь, а теперь очерствел духом в услужении власть имущим, забыл, что когда-то плакал над книжицей Достоевского «Униженные и оскорбленные», было жаль себя, которую уловили, выставили здесь как приманку, чтобы ее ненаглядный Сереженька увидел ее по телевизору, пришел, а его бы немедленно схватили притаившиеся стражи.
Действие балета переместилось в тюрьму. В мрачном подземелье заключенных выводили на прогулку. Они были в ярко-оранжевых балахонах, скрывавших лица, стреножены цепями, как узники Гуантанамо,
