песнопений умолкли. Патриарх раскрыл алый, словной полный вишневой наливки рот и певуче, с летящим под своды эхом, возгласил. Все ожидали, что это будет псалом с умелой инкрустацией пушкинского стиха: «Вечор, ты помнишь, вьюга злилась…» Но Патриарх изменил обычаю, и речь его была на непонятном для большинства эфиопском языке, с длинными, лишенным согласных, воплями: «Оайя-оэу-ыюйа-эие… Ойю- ауы-ияо-яйуа…» К Патриарху подскочил проворный служка, извлек золотую зажигалку фирмы «Софрино», поднес трепетный язычок к свече. Свеча-посох едва заметно дрожала в черной патриаршей руке, а потом вдруг зажглась ярко, пышно, рассыпая колючие серебряные искры, шипя, словно огромная огненная хризантема. Это был бенгальский огонь, который Патриарх воздел над головой, осеняя им стены, алтарь, высокие своды, бледно-голубые солнечные окна.
И храм преобразился. Высокие окна вдруг потемнели, словно в каждом встала насупленная грозовая туча. Внутри исчез свет, как в планетарии. По черным стенам побежали световые зайчики, как от зеркального шара в ночных развлекательных заведениях. Не стало видно фресок и росписей, а летучие зайчики превратились в знаки и символы, в геометрические фигуры и кабалистические иероглифы, какие появляются в ночной телепередаче «Деликатесы» с ведущей ведьмой, у которой ногти как отточенные велосипедные спицы, и на каждую воздет пронзенный жук или лягушонок. Великолепный, с золотыми гроздьями алтарь сменился железной арматурой, и в каждом окне вместо прежних ангелов и святых проявились лики древних богов – Астарты, Гекаты, Изиды, изображения фавнов и леших, наяд и кентавров, образы драконов и змей, звериных и птичьих голов, ритуальные маски африканских богов любви, мексиканских демонов зла, духов войны и соитий.
Сам Патриарх, еще недавно золотой, сияющий, словно полдневное солнце, стал прозрачно-голубым, будто в нем горел спирт. Черное лицо его, натертое ртутью, источало металлический блеск, как вороненый ствол пистолета. Панагия превратилась в кристалл черного агата. Митра разошлась надвое, свернулась в тугие могучие рога горного архара, украшенные смальтой, перламутром морских раковин и хитином жужелиц. Все прихожане держали в руках горящие бенгальские звезды. Свечи в аналоях погасли. Из лампад, как из сигнальных ракет, валил цветной дым.
– Оаоу… – возглашал Патриарх. – Эоуа…
– Мне страшно, – шепнул Счастливчик Модельеру.
– Власть страшна, как и любовь. Если пугают тебя, значит любят, – был ответ.
Служки в черных сутанах и оранжевых буддийских хламидах внесли треножник с чашей, поставили среди храма алтарь, покрытый черным бархатом, отороченным пушистыми хвостиками бурундуков и тушканчиков. Огромного роста псаломщик, бритый, в облачении лютеранского пастыря, положил на стол тяжелую книгу, отделанную кожей носорога, перевернул несколько негнущихся пергаментных страниц с неведомыми письменами и цветными буквицами в виде саламандр, летучих мышей и скорпионов, неожиданно тонким, как у евнуха голосом, стал читать. В его речениях на этот раз отсутствовали гласные звуки, и выходило нечто, напоминавшее лошадиное ржание, или шипение змеи, или курлыканье и бульканье индюка. Все слушали чернокнижника. Несколько политологов пали на колени. Вице-премьер, ведающий распадом страны, плакал, не в силах постичь упоительный, как звуки джунглей, текст писания.
– Мне холодно, – шепнул Счастливчик Модельеру.
– «Священный холод зацветших верб. Кузнечный молот, пшеничный серп», – был загадочный, не успокоивший его ответ.
Служка сыпал на треножник угольки горящей серы, крошил сухие болотные травы, бросал комочки мхов и лишайников, тонкой блестящей струйкой подливал настой мухомора. Из чаши подымался желтый пламень, красный дым, пахло убежавшим на плиту грибным супом. Все, кто был в храме, страстно молились. По их головам и спинам пробегали кабалистические знаки, и казалось, кто-то серебряной нитью вышивает на их пиджаках пауков, креветок и ящериц. В их душах торжественно подымались совершенные злодеяния, в паху и подмышках вскипали неутолимые пороки, на лицах проступали трупные пятна, многие из которых повторяли «клеймо Горбачева».
– Мне нужно на минуту выйти. Где туалет? – наклонился Счастливчик к Модельеру.
– Кто выйдет на минуту в туалет, сюда вернется чрез много лет, – последовало предостережение.
Элита, которую можно было наблюдать на московских презентациях и увеселениях, высоколобых политологических симпозиумах и конгрессах, на политических и военных конференциях, звезды кино и эстрады, плейбои и знаменитости с глянцевых обложек, здесь, в храме, предавались истовой братской молитве, управляемые металлическим жезлом Патриарха, сгибаясь по его мановению, словно камыш под ветром.
Среди прочих выделялся тучный вельможа, бывший некогда премьер-министром, славный своим красноречием, из лексикона которого был составлен особый словарь. Этим словарем пользовались журналисты, члены Кабинета, послы иностранных государств и егеря, с которыми тот ходил на охоту. Как выяснили ученые-лингвисты, вельможа изъяснялся на одном из исчезнувших, «мертвых» языков, на котором говорили жители ушедшего под воду континента. Было неясно, достался ли ему древний язык по наследству либо возник сам собой, в результате долгого стояния на голове. В том исчезнувшем народе вельможа наверняка был бы краснобаем и златоустом. Здесь же его не понимал никто. Когда он пробовал остановить зверский расстрел из танков непокорный Дом Советов, танкисты приняли его уговоры за команду «пли» и раздолбали несколько этажей дворца. Когда он отдавал приказ подразделению «Альфа» штурмовать террористов Шамиля Басаева, те поняли это как указание прекратить наступление, и Басаев был спасен. Везде, где только можно, он призывал к честной экономике, боролся со взятками, в результате остался непонятым и стал самым богатым человеком в России. Он полетел к Милошевичу, желая научить его бороться с американцами до последнего серба, но выражался столь неясно, что Милошевич сдался американцам и оказался на скамье подсудимых. Потом его отправили послом в Экваториальную Африку, где он настолько стал походить на аборигенов, что получил прозвище Черная морда. Сейчас он молился богу ямальской тундры, жившему в середине подземного газового пузыря, и шаман на клиросе в шкуре оленя бил в ритуальный бубен.
Рядом предавался возвышенной молитве Председатель Центральной избирательной комиссии.
Он был самым узнаваемым политиком России, ибо его изображение красовалось на всех трансформаторных будках и высоковольтных вышках с непременным добавлением двух скрещенных берцовых костей. Он жил в скромной четырехэтажной вилле с надписью «Честные выборы» и горько сетовал, надолго запираясь дома, когда узнавал о подметных бюллетенях, приписках, «черном пиаре», подкупе избирателей, убийстве депутатов, «административном ресурсе», угрозах со стороны ФСБ, снятии через суд конкурентов, околпачивании пенсионеров, об урнах с двойным дном, о лидерах с тройной моралью, о выдвижении губернаторов на четвертый срок, о единодушном, из года в год, голосовании татар и башкир, о создании избирательных блоков-фантомов, о «голосующих против всех», о «голосующих сердцем», о «голосующих легкими», о «голосующих почками», о проникновении криминала в депутатский корпус. В промежутках между выборами он выглядел комильфо, участвовал в телепередаче «Без галстука», демонстрировал, как ловко попадает жеваным хлебным мякишем в лоб собеседнице. Однако в период выборов, особенно в день подсчета голосов, он выглядел ужасно, как человек, в которого ударила молния и
