от звезды к водяной капле, преломлялся в ней, беззвучно ударял в зрачок. На дне глазного яблока, и глубже, в глубине сознания, и еще глубже, в его живом дышащем сердце вдруг возникла уверенность, что это Даша посылает ему из неба свой луч. И он по лучу посылал ей обратно в бесконечность, с мириадами планет и светил, послание: «Вижу тебя, люблю, звезда моя лучезарная!»
Он стоял, пока звезда не сместилась, не пропала среди мерцающих россыпей. Растроганный и взволнованный, он вернулся в избу и лег спать.
Ночью в природе что-то менялось. Сдвигалась невидимая огромная ось, Земля начинала смещаться в другие пределы Вселенной, и все живое чувствовало это смещение. Его сны были тревожны, многоцветны, грудь разрывалась от ужаса, он кричал во сне, просыпался, но из одного сна тотчас попадал в другой, такой же цветной и ужасный. И снова начинался кошмар. Он нырял из сновидения в сновидение, и этому не было конца.
Ему снился горящий вертолет, летящий над джунглями, красно-желтое пламя разрывает оболочку машины, он вываливается, падает вниз, но не на мягкие древесные кроны, а на стальную колею, разбиваясь о железные рельсы. Еще ему снились эшелоны, полные солдат, на платформах, под пузырящимся брезентом, стоят орудия, танки, из товарных вагонов выглядывают смеющиеся азиатские лица, и среди них, в синяках и кровоподтеках, – Даша, машет, делает ему знаки, но вагон с солдатами проносится мимо. Ему снились золоченые пагоды, куда вводят его смиренные, в оранжевых одеяниях бонзы, на высоком алтаре сидит нефритовый Будда, зеленоватый камень светится насквозь, и он вдруг видит, что это окаменелая Даша, кидается к ней, пытается обнять, оживить, но руки его натыкаются на гладкий холодный камень. Он видит Дашу в желтоватом окне придорожной гостиницы, рядом огромное, озаренное луной дерево, Даша, обнаженная, приподнимаясь на цыпочках, поливает себя из ковша, он видит, как блестят ее плечи, как вода стекает по розовым соскам, испытывает к ней влечение, стремится в номер, но кафельная душевая пуста, ковшик пуст, и ее нигде не найти. Еще ему снился бесконечный бег по камням, по зарослям, по сыпучим пескам, в руках у него автомат, и он догоняет крохотную драгоценную бабочку, не может догнать и гневно пускает ей вслед грохочущую тяжелую очередь, превращая полнеба в огненную дыру.
Он проснулся на рассвете, успев услышать свой затихающий стон. Лежал, глядя, как сквозь шторы сочится утро. Оделся, нацепил кудлатую овечью безрукавку, сунул ноги в чеботы, вышел из избы.
Трава была в инее. Астры на грядке, побитые морозом, склонили головы. Земля, вчера еще сырая и черная, теперь высохла, отвердела, сухо сверкала кристалликами льда. Небо было серым, холодным, и в нем по-зимнему зябко летели вороны. В бочке был лед.
Он подошел к бочке, глядя на стальной серый круг льда, охваченный ржавым железом. Это зима спустилась из сизого неба, дохнула на воду, превратила ее в твердый ледяной круг.
Он стоял над бочкой, испытывая странное облегчение от того, что этим кругом завершилось целостное время. Затвердело, оцепенело, охваченное мятой железной оправой. Ему казалось, что он еще должен что-то успеть, как-то распорядиться напоследок этим застывшим временем.
Он нагнулся, прижался щекой к ледяной поверхности. Почувствовал ожог, водяную пленку, растаявшую под его горячей щекой. Оторвал лицо ото льда. Стоял, отирая обожженную холодом кожу.
На ледяной поверхности остался оттиск его лица. Как профиль императора на римской монете. Он и был император, у которого отняли империю, но он сохранил ее в своей сокровенной мечте. И перед тем, как исчезнуть, отчеканил в честь империи монету. Одну-единственную, из серого льда.
Он смотрел на свой оттиск и думал, что таким образом, вмороженный в лед, он сохранится. Ночами над ним будут сверкать дикие раскаленные звезды. Днем на него будет светить не греющее желтое солнце. И круг будет казаться золотым.
