Приехав в Вязьму, над которой стояло белое предзимнее солнце, освещая низкие, неинтересные дома, нечистоплотную известь фасадов, омертвелые деревья и кирпичные, разрушенные в войну, церкви, – свидетельство богоборческой эры, вместо икон и золотых куполов не придумавшей ничего, кроме блеклого флага на крыше горкома партии и разболтанного автобуса, проскрежетавшего по ухабам. Но едва он вышел из города, миновал захламленную окраину, разминулся с последним невзрачным обывателем, как взору открылась бескрайняя голубая краса – волнистые дали, розовые леса, белесые заснеженные поля. И душа восхитилась, возликовала, расправила смятые крылья, раскрыла прозревшие, видящие далеко и ясно глаза.
Он шел по прямой далекой дороге, по старинному тракту, обсаженному вековыми березами. В прозрачных вершинах нежно зеленела лазурь. Застыло длинное солнечно-морозное облако, пронизанное льдистым светом. В колеях замерзли металлические сизые лужи, отливавшие, как грудь дикого голубя. Грязь на дороге была сухая, обожженная морозом, с гончарными отпечатками гусениц и колес. Его шаг становился длинней, бодрей, из недавнего, неисчезнувшего прошлого, когда он, молодой лесник, худой, долгоногий, неутомимо шагал по пустынным дорогам и просекам, ненасытно взирая на родную красу. Весь в мечтаньях, предчувствиях восхитительно огромной предстоящей жизни, в предощущении творчества и любви, которые сулил ему каждый широкий и вольный шаг, каждый удар горячего влюбленного сердца. Синяя ель с красными морозными шишками. Заснеженная обочина с отпечатками заячьих перламутровых следов. Одинокий и вольный, он шагал теперь по Старой Смоленской дороге, чувствуя, как отстают от него тревоги, удаляются неразрешимые противоречия и страхи и открывается длинный, обсаженный вековыми березами путь, вдалеке от которого, словно тихое зеркало, что-то светилось, чудно манило, влекло. Шагал, улыбался, и ему казалось, что он несет на плече легкую длиннокрылую птицу, которая озирается по сторонам круглыми, восхищенными глазами, – его наивная верящая душа.
Было странное ощущение, что вся окрестность ждала его, готовилась, торжественно встречает. Эту березовую вековую аллею насадил на обочине кто-то вещий, знавший за сотню лет о неизбежном его появлении. Волнистые пашни, розовые перелески помнили бессчетные нашествия, в которых предки укрощали врагов, чтобы он, свободный и легкий, мог ступать теперь по дороге. Множество безвестных могил светилось прозрачными березняками, заиндевелой стерней, легчайшим сиянием безымянных ратников, которые чутко следили за ним из своих погребений, безмолвно ликовали, радуясь долгожданной встрече. Он был уверен, что все вокруг было прибрано, предуготовано, извещено о его приближении. Лучезарное облако, застывшее над его головой. Замерзшая лужа с вмороженными пузырями, хрустнувшая под стопой. Огромная береза с белыми ручьями веток. Все было торжественно и священно, все обещало предстоящее чудо.
Он угадывал знаки, чудесные намеки знамения. Стайка синиц сопутствовала ему, перелетая с березы на березу, мелькая желтоватыми грудками. Рассыпала в студеном воздухе прозрачное, как колокольчики, треньканье, и он знал, что это посланцы, встречавшие его на подступах к чуду. На дороге, на промороженной глине лежала шелковая алая ленточка. Кто-то обронил, опережая его, готовя торжество, пронося ворохи шелков, венчальное убранство. Ему встретился старичок, маленький и согбенный, с белой бородой, в зипунке, с подорожным посохом. Сблизились, улыбнулись друг другу. Старичок помигал ему синими лучистыми глазками, подышал из бороды паром, кивнул и исчез, словно привиделся. Это, мог быть кроткий русский святой, как изображают его на иконе, – сам встречал странника на Смоленской дороге, радовался его появлению. Коробейников шагал без устали среди вечереющего мира с длинным малиновым облаком, под которым вдали, окруженное лесами и пажитями, возникло село – сизые крыши, круглые голые кроны, розовые дымы и белесая церковь с куполами и острой иглой колокольни. И он из полей поклонился ей земным поклоном, коснувшись теплыми пальцами ледяной лужи.
Вошел в село в сумерках, как усталый путник, сладко вдыхая запах дыма, невидимой скотины, колотых дров. Слушал лай собак, чьи-то голоса за темными заборами. Вглядывался в первые, маслянисто-желтые, загоравшиеся оконца. Уверенно шел к церкви, к ее мучнистой белизне, холодным, почти неразличимым куполам и заостренному шпилю. Церковь была обнесена оградой. Кладбище призрачно туманилось своими бугорками, кустами, частыми крестами и оградками. И тут же, в ограде, заслоняя кладбище, стоял осевший поповский дом с розовато-желтыми запотелыми окнами, за которыми, как радостно подсказало Коробейникову сердце, находились дорогие ему люди. И сердце не обмануло.
Постучал в дверь. В глубине затопотали шаги. На пороге, освещаемый со спины, появился отец Лев. Секунду всматривался в сумерки, из которых явился загадочный гость. И уже ахал, обнимал Коробейникова, щекотал его щеки бородой. Вел в дом из холодных черных сеней, через высокий порог, в теплые яркие комнаты.
– Матушка Андроника, смотри, кого Бог привел!
С тем же аханьем обнимала его маленькая, полная, черноглазая Андроника, по-бабьи всплеснув руками, кидаясь на шею Коробейникова. И откуда-то из уголка появился Алеша, строго и слегка испуганно рассматривая пришельца большими печально-внимательными глазами.
– А я думаю, кто стучит? Должно, бабке Куличихе опять худо стало, зовут соборовать. – Отец Лев совлекал с Коробейникова дорожную куртку, подставлял разношенные домашние туфли. Сам был облачен в полосатые штаны, заправленные в теплые шерстяные носки, в меховую безрукавку. Борода его отросла, волосы спускались до плеч, синие, счастливые глаза лучились такой любовью, такой неподдельной радостью, что Коробейников почувствовал жаркую благодарность, ответную нежность, любовь.
– Мишенька, ты не поверишь, мы только что о тебе говорили. – Андроника была в платке, в теплой душегрейке, в длинной, почти до пола, юбке, являя собой вид деревенской расторопной хозяйки, чьими трудами прибрана изба, развешаны по окнам и углам занавески, выбелена печь, расставлены разновеликие маслянисто-черные чугунки. Во всем этом новом деревенском укладе знакомо и торжественно сиял золотом, блестел стеклом большой образ Богородицы, привезенный из Нового Иерусалима, алый, ликующий, с засушенными цветами шиповника.
Оказавшись в этом натопленном доме, среди запахов теплого теста, домашнего уюта, в окружении родных людей, их сердечного радушия и гостеприимства, Коробейников подумал, что не напрасно он добирался через города и веси, не напрасно предчувствовала и взывала его душа, – здесь его ждали, любят, радуются его появлению. Накрывают стол, готовясь потчевать долгожданного гостя.
– Очень кстати, Миша, пришел. Тесто подходит, будем печь просфоры к завтрашней службе. – Отец Лев кивнул на квашню, что стояла, покрытая полотенцем, у печи, источая сладкий дух восходящего теста.
– Мишенька, какое счастье, что ты приехал! – Андроника проводила его к рукомойнику, подавала мыло, смотрела, как он гремит умывальником. – У нас все хорошо, все спокойно. Лева совсем не пьет, исцелился. За одно это готова терпеть все деревенские неурядицы. Хотя, конечно, скучно в деревне. Не с кем поговорить по душам.
– С Богом говори по душам, – наставительно, по-пасторски, заметил отец Лев, осуждая суетность красивой жены-гречанки. – Матушка Андроника воцерковляется, но с большими, скажу я тебе, трудами. Все не может уразуметь, что она не простая мирянка, а матушка.
– А я в церкви угольки развожу, кадило папе готовлю, – серьезно, как о своем достижении, поведал
